Подобные сторонники будут бесценным сокровищем для всякого правительства до тех пор, пока существует пресса. Тем более что он верит, как в спасение души, в сводки о сражениях и стычках, обычно публикуемые в газетах. С несказанным наслаждением встречает он сообщения вроде следующего: «Противник потерял убитыми несколько сот человек, с нашей же стороны – только один контуженный и один сержант, лишившийся сознания», или что-нибудь в этом роде.

– Я отдал бы половину своего жалования, если бы мог написать хотя бы вот этакую статью о политике, – говорит он иногда. – Черт возьми! Что это за люди, что за умы! Как умеют они любого убедить своими речами! Я отдал бы полжизни и еще половину оставшейся половины за то, чтобы мой сынок Томасито смог завтра написать что-либо подобное.

Одержимый этой идеей, он заставил мальчика изучать латынь, а сейчас приставил к нему учителя французского языка, ибо он утверждает, что знание французского языка это предел познания и что он знаком со многими мудрецами, слывущими у нас наиболее известными, а между тем они не сведущи ни в чем, кроме французского. После того как ангелочек, которому сейчас уже минуло четырнадцать лет, с трудом два месяца читал и переводил «Калипсо пребывала безутешной с тех пор, как Улисс ее покинул»,[157] папаша решил однажды утром представить его мне. И оба они нанесли мне визит, в интересные подробности которого я и хочу посвятить моих любознательных читателей.

– Сеньор Фигаро, – сказал мне дон Кандидо, обнимая меня. – Перед вами мой сын Томас, тот самый, который знает даже латынь. Вам известно, что я предназначаю его в литераторы. Раз уж мне самому не довелось стать таковым, пусть хоть сын будет писателем и извлечет из тьмы забвения свой род. Ах, сеньор Фигаро, я умер бы счастливым, если бы мне довелось увидеть его знаменитым.

А в это время Томасито обнаружил передо мной столь превратные представления о вежливости, что меньше всего мог возбудить большие надежды на литературные дарования. Его внешность и разговор ничем не выделяли его из большинства нынешних молодых людей. Он мне заявил, что ему действительно только четырнадцать лет, но что он познал уже мир и человеческое сердце «comme та poche». [158]Что все женщины одинаковы и ему известен горький опыт других, но его-то никому провести не удавалось. Что Вольтер был человек что надо и никто его, Томаса, не заставлял так смеяться, как «compère Mathieu», [159]ибо его папаша, жаждая просветить его, дозволял ему читать все, что попадется под руку. Что касается политики, то он заявил: «Я и Шатобриан[160] сходимся в мыслях»; и тотчас же заговорил о народах и революциях, как если бы речь шла о его школьных друзьях.

Признаюсь, что юноша очень напомнил мне фрукты, обычно продаваемые в Мадриде: сорванные с дерева еще зелеными, они дозревают в дорожной тряске и спешке и выглядят переспелыми, хотя никогда не обладали ни свежестью, ни прелестью юности и зрелости. «Юноши просвещенного девятнадцатого столетия, – подумал я, – старятся, так никогда и не пережив юности».

Мои друзья – юный старец и старый юнец – уселись, и Дон Кандидо извлек из внутреннего кармана сюртука объемистую связку бумаг.

– Этот визит имеет двоякую цель, – сказал он мне, – вo-первых, для того, чтобы Томасито поупражнялся в Французском языке, я предложил ему перевести комедию. Вот он ее и перевел, а я принес ее вам.

– Вот как!

– Да, сударь: кое-где у него есть пропуски, потому что у нас имеется только словарь Соврино…[161] и…

– Так…

– Будьте любезны исправить то, что вам не понравится. И так как вы хорошо знаете, что значит – добиться постановки… и сколько хлопот стоит добиться…

– Ага! Вам бы хотелось, чтобы пьесу поставили?…

– Конечно… Скажу вам прямо, сеньор: денежки, которые принесет постановка, предназначены ему…

– Да, сеньор, – вмешался юноша, – papa мне обещал заказать черный костюм, чтобы после завершения превосходной трагедии, которую я сейчас сочиняю…

– Трагедии!

– Да, сеньор, в одиннадцати картинах… Как вам известно, в Париже эти штуки имеют теперь не акты, а картины… Это – романтическая трагедия. Классицизм – это, как вам известно, смерть гения… Как вы думаете, ее можно будет поставить?

– А почему бы и нет?

– Скажу вам также, – прервал нас дон Кандидо, – что он уже сдал в театр комедию нравов.

– Прошу прощения, – поспешил вставить свое словечко Томасито, – когда я ее сочинял, я еще не читал Виктора Гюго[162] и не имел знаний, которыми обладаю сейчас…

– Ну, конечно.

– Так вот, мой сын сдал эту комедию, и послушайте, что было дальше, как я это понимаю. Передали мы ее некоему господину, который рыщет повсюду в поисках комедий. Он сказал, что будет посредником и отправит пьесу в цензуру; он отправил ее, затем…

– Простите, papa, сначала ее потеряли…

– Совершенно верно. Она затерялась, и никак не могли разыскать ее; пришлось снять копию и передать в цензуру…

– Простите, papa, но перед тем ее отправили к коррехидору.[163]

– Верно. Она побывала у коррехидора, а оттуда… затем ее передали в духовную цензуру… Иными словами, она попала в руки одного замечательного каноника, и в одно мгновение, то есть через два месяца, тот ее просмотрел. Пьесу вернули к коррехидору, а оттуда направили в политическую цензуру. Одним словом, не прошло и полугода, как она подверглась там запрещению.

– Запрещению?

– Да, сеньор. И я не знаю, по правде… потому что моя комедия…

– Нет, нет! Скажите ему, сеньор Фигаро, что они поступили правильно… Он ведь всегда пишет с тенденцией! Но чего-чего только он не вычитал из книг!.. Скажу только, что, читая комедию, его мать помирала со смеху, а я рыдал от удовольствия… Пришлось все же заняться переделкой… И в конце концов она была представлена…

– Ах, вот как!

– Но вы послушайте: поскольку сеньоры, которые заправляют этими делами, не слишком сведущи насчет комедий, они отправили ее одному актеру, о котором говорят, что он разбирается в этом и к тому же имеет сильную руку в труппе. Актер заявил, что пьеса никуда не годится. Но сказал это он лишь потому, что, как мне удалось выяснить, в пьесе не было для него хорошей роли, в которой он мог бы блеснуть. Мы забрали комедию, и Томасито написал ему прекрасную роль! Но и на этот раз он объявил, что пьеса не годится, и потому только, что, как мне сказали, роль получилась слишком длинной, а у него не было особой охоты трудиться. Тогда мы передали пьесу другому театру, но там ответили, что они, мол, не хуже других и не нуждаются в отбросах. Тем не менее ценою огромных усилий и настойчивости, большей, чем требуется для получения прихода, нам удалось добиться распоряжения от сеньоров, возглавляющих театр. Но и здесь не обошлось без забот: одна актриса, получившая вторую роль, но претендовавшая на первую, захворала накануне спектакля; другой актер, также ради каких-то козней, задумал дьявольскую интригу: он кое-кому заплатил, и пьеса прошла один раз и в этот единственный раз была освистана…

– Освистана?

– Сами посудите, интриги!

– Мошенники!

– Вот мне бы и не хотелось, чтобы произошло что-либо подобное с этим переводом и трагедией. Вторая причина нашего визита и заключается в просьбе помочь моему Томасито, дав ему несколько советов… Ведь я уже говорил вам, что театром ему не следует ограничиваться… Литературная арена просторна, а в храм славы ведут многие врата.

– Вы совершенно правы, дон Кандидо.

Тут я задумался, немного собрался с мыслями и в форме, о которой читатель сейчас получит возможность сам судить, более или менее уверенно направил моего юного посетителя на путь литературной славы, которой рано или поздно, следуя моим указаниям и наставлениям, он добьется несомненно.