– Но, сеньор, еще никого не повесили за то, что он обвинил того или иного актера в отсутствии таланта.

– Что уже делалось и что еще будет делаться – об этом лучше умолчать.

– Надо требовать, взывать к…

– Сеньор Мунгия, мне хотелось бы рассказать вам одну историйку, которая случилась не так давно в одном из местечек Батуэкии.

Однажды здесь устроили корриду,[107] в которой должны были выпустить молодых бычков. Вопреки обычаю, установившемуся в этих селениях, выводить бычков со связанными рогами (так должны были бы расхаживать во избежание несчастных случаев и многие другие известные мне рогачи), на этот раз решили их пустить по улицам несвязанными. Несколько юношей принялись ради шутки дразнить их плащами. И случилось так, что один из парней, похрабрее прочих, вместо того чтобы одурачить быка, сам оказался в дураках; роковая ошибка. Бык подцепил его своим изогнутым рогом за фаху, [108]и кто его знает, какие неприятности ожидали хвастунишку дальше, если бы на помощь ему не поспешили два его двоюродных братца, движимые естественным для всех нас стремлением прийти на помощь тому, кто столкнулся с рогатым скотом. Им все-таки удалось избавить его от опасности. Но так как известно, что бычки только за то и ценятся, что способны кого-нибудь подцепить, то собравшиеся посмотреть на зрелище противники хвастунишки возмутились и начали вопить, что не для того выпустили бычков на. улицы, что тот, кто не умеет сражаться с быками, пусть за это сам расплачивается, и что нечестно вмешиваться в ссору между двумя противниками ради спасения одного из них, и что наконец придя на помощь капеадору,[109] юноши поступили вероломно по отношению к быку. Говорят даже, что один из наиболее начитанных, не иначе как племянник священника, расценил этот поступок как предательство, подобное тому, которое совершил Бельтран Клакин (так его называет наш Мариана), когда, нарочито все исказив, он заявил в Монтьеле: «Я королей не свергаю, я их и не назначаю».[110] Как бы то ни было, шум нарастал, голоса становились все более грозными, появились дубинки, и неизвестно, во что превратился бы этот новоявленный Аграмантов лагерь раздора,[111] если бы посреди всеобщего смятения не явилась божественная Астрея,[112] переодетая в алькальда ¹⁰ так ловко, что даже сам дьявол ее не узнал бы, Астрея с здоровенной дубинкой в руках вместо весов правосудия и без повязки на глазах, ибо хорошо известно, что тому, кто ничего не видит с открытыми глазами, не нужно их завязывать. Спорщики согласились подчиниться его решению. Стороны изложили свои доводы; этот местный Лаин Кальво[113] выслушал их, хотя удивительно, что он дал себе труд выслушать стороны до вынесения приговора (некоторые, впрочем, уверяют, что, пока спорщики болтали, алькальд преспокойно спал); в заключение, возвысив свой громовой голос, он сказал: «Сеньоры, жезлом, который у меня в руках (а была у него в руках, как мы уже указывали, здоровенная дубинка), клянусь, что я все понял, хотя и затруднился бы это объяснить. И присуждаю я обоих двоюродных братьев к штрафу в мою пользу, то бишь в пользу правосудия, представленного в моем лице; я штрафую их за то, что они лишили животное свободы действия; и объявляю, что в будущем никто не смеет вмешиваться в ход такого рода представлений и приходить на помощь какому-нибудь юноше, по крайней мере до первого удара рогами, каковой удар является неотъемлемым правом быка. Итак, с богом, сеньоры». Сие решение должно было успокоить страсти жителей селения и убедить вас. Вы меня, надеюсь, поняли, сеньор бакалавр? Я спрашиваю вас об этом, ибо если вы меня не поняли на этот раз, остерегайтесь задавать новые вопросы; Никогда уже вам меня не понять.

Так что избегайте первого удара рогами и не дожидайтесь второго. И поймите, что лишить нас, батуэков, возможности льстить – это значит лишить нас жизни. Необходимо довольствоваться утверждением в каждой напечатанной заметке, что пьеса была просто превосходной; что все актеры, включая и тех, кто не участвовал в представлении, превзошли самих себя (это выражение весьма многозначительно, хотя вряд ли найдется хотя одна живая душа, способная разъяснить, что оно значит); что оформление спектакля было выдающимся; что зрители единодушно вознаградили его овациями; что последняя выдумка представляет собой summum [114] человеческого познания; что здание, фонтан и монумент – это все новые чудеса света; что все прочее покоится на солиднейшем основании и самых счастливых предзнаменованиях; что мир и слава, счастье и довольство достигли апогея; что холера минует Батуэкию, описывая на своем пути остроугольные треугольники (а хорошо известно, что каждый, выписывающий при ходьбе подобные фигуры, далеко уйти не может). Выпады здесь допускаются только в тавромахии, ибо эти выпады не наносят оскорбления никому, кроме быков; можно включить также кое-какой анализ последней книжки, не очень точно пересказав содержание какого-нибудь анакреонтического стихотворения,[115] в которой Филлиде высказывают парочку немного двусмысленных, но приятных пустяков; да еще какого-нибудь сонетика, написанного на случай (этого рода произведения, как и всякий плод, нравятся лишь когда они поспели во время). А об остальных темах – молчок. Ибо новости не для того существуют, чтобы их сообщать; политика – растение чужеродное для нашей страны; мнение высказывают только глупцы, осмеливающиеся иметь свое собственное мнение; а истина находится в положенном ей месте. К тому же язык нам дан для того, чтобы молчать, точно так же как предоставлены нам свобода воли для того только, чтобы потрафлять вкусам других, глаза – для того, чтобы видеть лишь то, что нам желают показать, слух – для того лишь, чтобы услышать то, что нам пожелают сказать, а ноги – для того, чтобы шагать туда, куда нас ведут.

И я знаком, сеньор бакалавр, с человеком, возражавшим одному из тех, которые расхваливают нынешнее наше блаженное состояние; и выставлял он при этом вполне очевидные и ясные доводы, каждый раз повторяя: «Значит, у нас все хорошо?» На это ему было отвечено так, как ответил Боссюэ[116] горбуну: «Для нас, батуэков, друг мой, лучше и не может быть».

Вот так-то и получилось, Андрес, что батуэки, которым давняя привычка к молчанию парализовала язык, оказываются неспособными даже приветствовать друг друга при встрече, простодушно и малодушно опасаются собственной тени, когда вдруг видят ее на стене, отказываются рассуждать даже наедине с самим собой, чтобы не нажить врагов, и кончают тем, что умирают именно от страха умереть, что является самым жалким видом смерти. Совсем так, как случилось с одним больным, которому врач-бруссист[117] запретил принимать пищу, ибо, как этот врач утверждал, в случае если больной поест, ему угрожает гибель. Через некоторое время больной, следовавший установленному диетическому режиму, умер от голода.

Впрочем, дорогой Андрес, признаюсь тебе, что молчание влечет за собой много выгод, и в доказательство сошлюсь лишь, не приводя многих примеров, на опасные последствия и длинный хвост событий (этот хвост более похож на бумажку, ради шутки прикрепляемую к спине человека, чем на хвост), к которым привели слова, произнесенные на заре человечества, а именно слова, которые высказал Еве змий по поводу истории с яблоком. Это было первое испытание, когда слова уже начали проявлять свои опасные свойства и обнаруживать, для чего они понадобятся в этом мире. Если бы не было языка, что сталось бы, Андрес, со сплетниками, столь зловредной язвой любого упорядоченного государства? Что сталось бы с адвокатами? Без языка не существовало бы и лжи, не понадобилось бы изобретать кляп, никто не ввел бы нас в искушение согрешить, нашептывая что-нибудь нам на ухо, не было бы болтунов и бакалавров, которые, как известно, подобно червями моли, разъедают любой порядок. Все это, как я полагаю, убедило тебя еще в одном преимуществе, которым обладают батуэки перед остальным человечеством, батуэки, которым столь присуще чувство страха, то бишь осторожности, чувство, заставляющее их хранить молчание. Я скажу тебе даже больше: по-моему, только тогда они достигнут вершины блаженства, когда перестанут говорить то малое, что они еще осмеливаются сказать. Хотя уже сейчас их разговоры столь легковесны, что походят на легкое, прерывистое дуновение ветерка, шелестящего листвой в ветвях кипариса на обширном кладбище. Только прекратив совсем разговоры, они вкусят сладость вечного кладбищенского покоя. А для того, чтобы ты убедился, что не только бог относится неодобрительно к излишним разговорам, как это было доказано выше, сошлюсь еще на один авторитет, напомнив тебе о знаменитом греческом философе (нечего тебе махать руками, услышав про философа!), который в течение пяти лет обучал своих учеников молчанию, прежде чем начал обучать чему-либо иному, это была прекрасная идея, и именно эту учебную дисциплину стоило бы ввести. Из чего я заключаю, уже утомившись, что каждый батуэк – это Платон, и мне кажется, что здесь не так уж преувеличил твой друг бакалавр.