Нет, в этом отношении у нас, Андрес, так много преимуществ перед другими! Так пусть же умирают в нищете дурные авторы в нашей стране; я говорю «дурные», потому что хороших здесь нет;[95] и, что еще интереснее, – то, что точно так же умирали и хорошие писатели, когда она были, и снова будут умирать, когда они вновь появятся. Ибо здесь простодушные умы не наживаются на том, что читают богатые умники. И нет здесь иного, сколько-нибудь основательного тщеславия, кроме того, которое подсказывают авторам их желудки: из опасения, что авторы возгордятся, их никто не хвалит и не кормит. О христианская идея! Здесь никто не добивается благосостояния литературой, а книгам и газетам не приходится конкурировать друг с другом. Хорошие пьесы здесь ставят лишь изредка, от случая к случаю, потому только, что их мало. А плохие здесь не освистывают, но и не оплачивают, из боязни, что каждый день начнут появляться хорошие. Мы здесь столь хорошо воспитаны и нам так нравится гостеприимство, что опустошаем карманы ради иностранцев. О бескорыстие! Здесь плохо обращаются с дурными актерами, а еще хуже – с хорошими, чтобы они не возгордились. О тяга к самоуничижению! Им не выплачивают даже то, что положено, чтобы они не пресыщались. О милосердие! Ведь при этом от них требуют, чтобы они были хорошими. О снисходительность! Здесь даже не считают профессией – умение писать и достоинством – стремление читать; и то и другое почитается за развлечение для скучающих бездельников. Ибо не может быть полезным человеком тот, кто не является по крайней мере идиотом и владельцем майората.[96]

О счастливая эра, счастливые времена! Продолжайтесь же вечно, и пусть литература никогда не встречает более значительной поддержки;[97] пусть никогда не сочиняют у нас пьес, не выпускают газет, не публикуют книг; пусть никто после окончания школы не читает и ничего не пишет.

Ты, Андрес, правда, можешь сказать мне, сославшись на многочисленные афиши, которые развешаны повсюду, что у нас все же пишут и читают. Но я попрошу указать мне хотя бы три хорошие книги, вышедшие за последнее время у нас в стране. На остальные же не стоит и внимания обращать, ибо они подобны водопаду, где вода не лучше и не обильнее от того, что он производит много шума; а шумиха вокруг этих книг не что иное, как ужасающий грохот знаменитых сукновален Ламанчского идальго.[98] Видимости много, а на деле – капля мутной водички. Нельзя же в конце концов считать писателем того, кто ставит палочки на уроках чистописания.

Вот почему, когда я выдвигал свой тезис, я имел в виду не то, что у нас вообще не пишут, а то, что не пишут хорошо. Я вовсе не отрицаю, что бумагомарание – грех нашей эпохи, грех, которого бог никому и никогда не прощает. Я не только не смею отрицать печальную истину, что не проходит и дня без того, чтобы не появилась хоть одна плохая книга, но, наоборот, признавая это, огорчаюсь и испытываю настоящие страдания, как если бы я сам написал эти книги. Но вся эта мешанина и спешка, в которой издаются книги, может быть, как известно, сведена к сотне мрачных и меланхоличных романов и ни в коем случае не свидетельствует о наличии у нас национальной литературы. Да и откуда же ей быть там, где почти всё, если не всё, что публикуется, – переводы. А тот, кто только переводит, – еще не писатель, как еще не художник тот, кто набрасывает рисунок на ткани или переводит чужой рисунок, осветив его через стекло. Это столь неоспоримая истина, что солгать на этот счет и сказать что-нибудь иное меня не сможет заставить даже целая толпа этих писак, к которым вполне применимы терцины Рей де Артьеды:[99]

И даже если ты меня самого причислишь к этим писакам и тем самым опровергнешь меня моими же доводами, то в ответ на твой вопрос, почему я также занялся бумагомарательством, хотя знаю не больше других, я напомню тебе, что «с волками жить, по-волчьи выть». Так, если бы я жил в стране хромых, то раздобыл бы себе костыль. А родившись и живя в стране писак и переводчиков, я стремлюсь и должен стать писакой и переводчиком, и никем иным я быть не могу, ибо нехорошо отличаться от других, чтобы на меня указывали пальцем на улицах. Да и не волен человек уберечься от заразы во время повальной эпидемии. Нет смысла также упрекать кого-нибудь за то, что он переводчик, ибо поневоле вынужден при ходьбе обращаться к костылям тот, кто родился безногим или с самого рождения волочит ноги.

А если ты добавишь, что нет никакого преимущества в нашей отсталости по сравнению с другими, я отвечу тебе, что никогда не стремишься к тому, чего не знаешь. Точно так же и тот, кто отстает, обычно полагает, что шагает впереди других, ибо такова уж человеческая гордыня: она закрывает нам глаза повязкой, чтобы мы не видели и не знали, куда движемся. По этому поводу я расскажу тебе случай, происшедший с одной славной старушкой, и сейчас еще, вероятно, проживающей в селении, название которого я не хотел бы уточнять. Эта старушка была из числа больших любительниц чтения; она подписывалась на «Газету» и имела обыкновение читать ее всю подряд, от королевских указов до последнего объявления о свободных вакансиях. При этом она никогда не бралась за следующий номер, пока не заканчивала чтение предыдущего. Так вот, жила и читала эта старушка (по обычаям страны) столь неторопливо и понемногу, что в 1829 году, когда я с ней познакомился, она еще сидела над «Газетой» 1823 года, не больше и не меньше. Однажды мне довелось нанести ей визит, и когда, войдя в комнату, я спросил ее, что нового, она не дала мне даже закончить. Бросившись целовать меня с величайшей радостью, она протянула мне «Газету», которую держала в руке: «Ах, милейший сеньор, – воскликнула она голосом, срывающимся от волнения и сдавленным от рыданий, слез и умиления, – ах, милейший сеньор! Благословен господь! Наконец-то к нам идут французы,[100] и скоро они избавят нас от этой гнусной конституции, которая порождает только беспорядки и анархию!» Она подпрыгивала от удовольствия и хлопала в ладоши. И все это в 1829 году! Так что я был совершенно ошеломлен, убедившись в полной иллюзорности нашей жизни и в том, что совершенно безразлично – отстаем ли мы или обгоняем, раз мы ничего не видим и не хотим видеть впереди.

Я мог бы и еще кое-что порассказать тебе, Андрес, да нет охоты забираться в глубокие дебри. Ограничусь в заключение лишь указанием на то, что мы и сами не знаем, чем обладаем, находясь в счастливом неведении! Ведь праздное стремление к знанию ведет человека к гордыне, а гордыня – один из семи смертных грехов. Увлекши человечество на скользкий путь тщеславия, этот грех привел, как тебе известно, к крушению Вавилонской башни[101] и, в наказание людям, к смешению языков; этот грех стал также причиной падения титанов,[102] чудовищных великанов, которые также вздумали, движимые той же гордыней, добраться до небес. Мы говорим это, смешивая священную историю с историей мирской, – еще одно преимущество, свойственное нам, невеждам, для которых все эти различия не имеют никакого значения.

Из всего этого ты можешь, Андрес, заключить, сколь вредоносно знание и сколь истинно все то, что я выше говорил относительно преимуществ, которыми мы, батуэки, обладаем в этом и иных отношениях перед остальным человечеством, а также какое удовольствие должна доставлять нам справедливая истина, что «у нас в стране не читают, потому что не пишут, и не пишут, потому что не читают».