Клык немного приходит в себя, слабо приподнимает веки. Увидев нависшую над ним морду Ари, хватает полную горсть песка и швыряет Ари в глаза. Воспользовавшись выигранной передышкой, вскакивает, выбрасывает вперед поднятую ногу и с силой ударяет противнику в грудь. Пошатнувшись, Ари задыхается и складывается пополам. Но мгновенно выпрямляется, подпрыгивает и локтем шарахает Клыку в переносицу.

Сквозь слезы вижу фонтан крови и медленно оседающее тело Клыка. Плачу, но не могу выкрикнуть ни слова — рот у меня зажат когтистой лапой ирейзера.

Как в замедленной съемке, Ари наклоняется над поверженным Клыком, раскрывает ощеренную пасть. Его обнаженные клыки вот-вот кровожадно вопьются Клыку в горло.

— Тебе конец! — свирепый рык звучит как смертный приговор моему брату.

«Боже! Боже, спаси Клыка. Боже, не оставь Клыка на растерзание этому выродку», — молюсь я про себя.

— Ари!

Мать честная! Я хорошо знаю этот голос!

Джеб! Мой приемный отец! Мой злейший враг!

Джеб легко раздвигает толпу ирейзеров, и они покорно расступаются перед ним, словно он Моисей, а они дети Израилевы. В глазах у меня сверкает праведный лютый гнев. Мне по-прежнему странно видеть его. Тосковать по нему, а не презирать — вот привычное состояние моей смятенной души.

Клык лежит без сознания, но еще дышит. Ари, помедлив, отпускает его. Вонючие смертоносные челюсти все еще готовы сомкнуться на горле моего брата.

— Ари, — жестко повторяет Джеб. — Ты забылся. Тебе какие даны приказания?

Не спуская глаз с Ари, он неспешно движется ко мне. Нескончаемые секунды тянутся, как часы. Наконец медленно-медленно Ари отступает от Клыка, оставив его тело лежать на песке неестественно вздыбленной грудой.

И вот, лицом к лицу, я смотрю Джебу в глаза.

Он не раз спасал мне жизнь. Он не раз спасал жизни всей нашей стае-семье. Научил меня читать, научил делать яичницу, заводить с пол-оборота машину. Когда-то он был моей единственной константой, единственной точкой опоры. Было время, когда я не могла без него дышать, на могла жить без него.

— Макс, ты понимаешь теперь? — мягко обращается он ко мне. — Понимаешь всю поразительную красоту этой игры? Ни одному ребенку, ни одному взрослому, никому не дано испытать то, что чувствуешь сейчас ты. Ты понимаешь теперь, насколько необходимо все то, что кажется тебе досадными неприятностями?

Заткнувший мне рот ирейзер медленно отлепляет от моего лица свои когтистые пальцы. Мое первое движение — плюнуть, выплюнуть забившие мне рот грязь и слезы. Плевок падает на ботинок Джеба.

— Нет, — говорю я ровным голосом, хотя все мое существо кричит от негодования и с трудом сдерживаемого желания броситься к Клыку. — Нет и тысячу раз нет. Я не понимаю и не хочу понимать. Единственное, чего я хочу, это покончить с твоей зверской бессмысленной игрой.

Его до боли знакомое лицо напряжено, словно он вот-вот потеряет терпение. Хрен с ним!

— Сколько можно тебе повторять, что ты предназначена спасти мир. В этом цель и смысл твоей жизни. Думаешь, на это способен обычный нетренированный, необученный четырнадцатилетний подросток? Так вот я тебе говорю: не способен. Ты должна стать самой лучшей, самой сильной, самой умной. Исключительной. Чтобы все у тебя было по-максимуму. Слышишь ты меня, Максимум Райд?

Нарочито закатываю глаза и зеваю. Разозлить Джеба не трудно. Челюсти его ходят желваками плохо подавляемого гнева:

— Не вздумай провалить свою миссию, — мне хорошо слышны в его голосе стальные ноты. — В Нью-Йорке ты неплохо выступила, совсем неплохо. Но и ошибок наделала. Серьезных и глупых ошибок. А за ошибки всегда приходится расплачиваться. Пора тебе принимать более обдуманные решения.

Немного помедлив, я вкладываю в свои слова весь яд, на который только способна:

— Если припомнишь, имя я выбрала себе сама. Максимум Райд — это я, и никому управлять мной не дано. Ты мне больше не отец. И ты мне больше не указ. Я поступаю так, как сама считаю нужным.

— Я всегда останусь тебе поводырем. И если ты думаешь, что живешь, как хочешь, по своим законам, я, по всей вероятности, ошибся в твоих умственных способностях.

— Ты, Джеб, решишь, наконец, или я «самая», или дура набитая. Давай, выбирай!

Он без слов махнул рукой, и ирейзеры освободили свою хватку. Игги и я отпущены на свободу. Ари лишь зыркнул на меня и, ерничая, послал мне воздушный поцелуй — увидимся еще, сестричка. Я только плюнула ему вслед и прошипела в его мгновенно помрачневшую от моих слов рожу:

— Папочка всегда любил меня больше.

Он уже готов был кинуться на меня с кулаками, но его относит волной отступающих за валуны ирейзеров. Джеб уходит с ними.

Нет, не с ними — один из них.

Вывихнутое плечо горит, как в огне, ноги не движутся, но я ковыляю по песку туда, где по-прежнему неподвижно лежит Клык. Перво-наперво ощупываю ему шею — не сломана ли. Вроде нет. Осторожно переворачиваю его лицом вверх. Изо рта у него тонкой струйкой сочится кровь.

— Клык, вставай, ты ДОЛЖЕН прийти в себя, — шепчу я ему.

Над нами уже стоит вся наша стайка, и Газзи озабоченно твердит:

— С ним плохо, совсем плохо. Ему надо к доктору.

Провожу по нему руками, пальпирую каждый сантиметр его избитого тела. Похоже, ничего не сломано, но он все равно не шевелится. Кладу его голову себе на колени, снимаю футболку и осторожно промокаю кровавые полосы, оставленные на щеках когтями Ари.

Пальцы Игги нежно скользят вдоль длинного тела Клыка, и мы вместе составляем длинный перечень синяков, ушибов, шишек и кровоподтеков.

— Мы можем вместе его перенести, — предлагает Игги.

— Перенести куда? — я сама слышу, сколько горечи в моем голосе. — Больниц для таких, как мы, еще не придумали.

— Не надо в больницу, — не открывая глаз, бормочет Клык, с трудом шевеля разбитыми губами.

— Клык, тебе очень плохо? Очень?

— Плоховато… — выдыхает он, старается пошевелиться и стонет.

— Не двигайся! — я пытаюсь остановить его, но он поворачивает голову и сплевывает кровь на песок. Открывает мутные глаза, подносит ко рту руку, что-то брезгливо выплевывает в кулак — зуб.

— Все болит, хоть в гроб ложись, — он пытается дотронуться до вздутых на затылке узлов, а я пробую изобразить улыбку и провожу рукой по его разрисованным Ари щекам:

— Ты на кота похож.

Но ему не до шуток.

— Клык, — голос у меня дрожит, — только живи, пожалуйста, Клык, только живи.

И вдруг, повинуясь какому-то мощному импульсу, я наклоняюсь и целую его в губы. По-взрослому. По-настоящему.

Он охает, ощупывает свой разбитый рот, и мы без слов — оба в шоке — смотрим друг на друга.

Кровь бросилась мне в лицо. Не понимаю, как это случилось? Что на меня нашло? По счастью, Игги слеп, а Ангел отправилась Клыку за водой. Но Газман и Надж остолбенело глазеют на нас. У Газа явно вышибло землю из-под ног. Похоже, я только что порушила все устои его и без того хрупкого мира.

Медленно Клык поднимается на локте. Поддерживаем его, помогая сесть. Даже от этого малого усилия на лбу у него выступает пот. От боли он скрежещет зубами.

— Хреново дело, — говорит он и кашляет на каждом слоге.

Больше мы от Клыка о его ранах и ушибах не услышим. Он, хотя и покачивается, но уже встал на ноги, взял у Ангела стакан воды, выполоскал рот и сплюнул в песок:

— Я Ари убью!

К моему удивлению, невзирая на крайнее истощение и многочисленные телесные повреждения, Клык и все остальные долетели до Манхэттена, ухитрившись не свалиться с небес. Приземлились в Центральном парке — наш всегдашний приют. Клык бледный, весь в поту, вот-вот упадет от усталости, но за весь долгий перелет никто не услышал от него ни звука, ни стона, ни единой жалобы. Как ни стесняюсь я нашего странного поцелуя, но восхищения сдержать не могу:

— Ну ты крут!

— Крутой — это я, — он пытается отшутиться, но его долгий пронзительный взгляд говорит мне: «Не думай, я отнюдь не забыл, как ты целовала меня там, на берегу океана. Даже не надейся». Краснею до корней волос. Одна надежда, что под прикрытием темноты да в тени деревьев никто не увидит, какого я цвета.