«Господин комендант! Надеюсь, вы не обойдете своею милостью моих заслуг перед германской армией: и сколько беглых красноармейцев сдал и партийных латышей выдал и всякого вам оружия, – оцените мои старания и усердие перед вами по заслугам».

Значит, жадность, алчность толкнули Уву на измену. Он хотел набить карманы, а испустил дух в канаве с вывернутыми карманами, убитый людьми, которых он предал… А неотправленное предсмертное письмо наизнанку вывернуло перед нами его подлую душонку.

Борис Перцов, бывший учитель русского языка и литературы в Подольске и окруженец-приймак из Смолицы, а ныне писарь нашего отряда, достал из полевой сумки тетрадь и лихорадочно, ликующе строчил: «Уничтожено: 1) фрицев – 3 шт., 2) полицаев – 1 шт.».

Оказывается, Перцов был не просто писарем, но и поэтом. Он тут же экспромтом сочинил эпитафию «На смерть Увы…»:

Поэта и застрельщика партизанской художественной самодеятельности наградили одобрительными шлепками по спине и огромным куском простреленной трофейной колбасы-салями.

Вдали, за лесом, со стороны Быхова глухо заурчали моторы. Шум приближался. Казалось, что гул, нарастая, заставляет дрожать листья деревьев. В лесу грохнул разрыв снаряда. Тут же услышали мы и звук выстрела. Перцов поднялся, нервно комкая бумажку со стихом.

– Когда говорят пушки, – выжал он улыбку, – музы молчат…

За ним встал великан Токарев. С наигранной ленцой в голосе произнес:

– Танки. Сам комендант, наверно, драпает, братцы? Объявляю большой скоростной пробег Москва – Воронеж, не гонись, фриц, не догонишь!.. Форвертс, концессионеры, вперед!..

– Танки? Или опять телега? – расхохотался Кухарченко. – В лес они не сунут носа.

Со стороны шоссе застрекотали пулеметы. Тут уж поднялся и Аксеныч.

– Спешить некуда! – сказал Кухарченко, отправляя в рот плитку шоколада. – Это быховский комендант «скорую помощь» за майором и за Увой прислал. Отдохнем.

Васька Виноградов, прозванный в отряде Баламутом, все время искавший случая поделиться чем-то очень интересным, воспользовался общим молчанием и затараторил, переодеваясь в трофейные фрицевские штаны.

– Скажите мне и Баженову спасибо, а то бы все царство божие проспали, проворонили немцев! – Он стянул сапог. – Все дрыхли, даже дозорные и те храпели, а я проснулся. Ноги у меня натерты – не дают никак уснуть. – Стянул другой. – Снял я, как сейчас, сапог, стал портянку отдирать – прилипла к мозоли, чертовка. Вдруг слышу: «Эй, русь партизан, коммен зи хир!» – Снял свои приймачьи домотканые порты. – Глядь, стоит в трех шагах, за канавой, живой, урожайного роста фашист, тот, который бауэр. Стоит, гад, и целится в меня, левый глаз зажмурил, хотя до меня плевком мог достать. – Стал натягивать фрицевские штаны. – А за немцем – подводы, а на подводах – еще немцы. Шинели скинули – на солнышке греются. Усмехаются, гады, не верят, что я партизан. – Застегнул поясной ремень. – А тут вдруг Баженов, даром что интендант, сбоку как шандарахнет из своего карабина!.. – Сел, надел сапог. – Немец с копылков долой, а другие фрицы как оглашенные с подвод скачут, за оружие хватаются. – Надел второй, вскочил, отряхнулся. – Да тут как хлобыстнет кругом! Тут уж вы все зенки продрали… В самый раз штаны, а? Как, ничего? Дырки залатаю…

Снова загудел мотор. На этот раз в воздухе. Низко пролетел «Юнкерс-87». Вернулся, набрал высоту и с воем ринулся вниз в пике. Земля покачнулась. В лесу загромыхало.

– С быховского аэродрома, гад! – крикнул, выглядывая из-за дерева, бывший стрелок-радист Токарев.

– Дают прикурить! – с уважением сказал Кухарченко, нехотя поднимаясь на ноги. – Не прошло и полчаса, а тут уже тебе и танки и авиация. Айда!

Но мы не пошли в лагерь. У поселка Ветринка группа остановилась на лесной опушке, и Кухарченко долго водил биноклем, словно не слыша сотрясавшие лес взрывы. Наконец он объявил:

– На рисковое дельце есть охотники? – И заскользил взглядом по нашим лицам.

Меня подмывало спрятаться за товарищей, но, мысленно дав себе пинка, я выступил вперед.

Добровольцев, как всегда, оказалось гораздо больше, чем требовалось.

– Пошумели, и хватит, Леша, – сказал Токарев. – Надо пятки смазывать.

– Помалкивай. Охотники ко мне, остальные на месте. – Кухарченко подошел вплотную к тем, кто не вызвался на задание. – А ты, орел, хочешь, чтобы дядя за тебя воевал? А ты, писарь? Ногу натер? Ладно… У тебя что – жена, дети?.. Нет больше больных? Так вот, удалые молодцы, следующий раз пойдете на опасное задание вы! Сачковать никому не позволю! За чужой спиной в партизанах не прячутся.

Он выбрал Сашу Покатило и меня. Мы оба, оттирая товарищей, лезли ему на глаза и клянчили: «Меня, меня пошли!»

– Пронюхайте-ка, вольнопёры, что в Ветринке делается, – приказал он нам.

До поселка «вольнопёры» ползли по-пластунски. Подобрались к крайнему, похожему на рабочий барак дому. В поселке было тихо, безлюдно. Вдруг на железной крыше городского вида дома, к стене которого мы жались, что-то загромыхало и на землю рядом с нами соскочили два паренька. Они смотрели на нас во все глаза, с восхищением и завистью. Они рассказали нам, захлебываясь, что после страшной пальбы на шляхе «цивильные» немцы, квартировавшие в поселке, убрались все до единого.

– Смотались вмиг, – наперебой рассказывали они. – Со всем барахлом на четвертой скорости окольной дорогой в Быхов помчались. Герои! А как они нам в глаза плевали, на спине ездили!..

Саша Покатило расспрашивал о положении в поселке, а я достал из кармана крест и форса ради прицепил его на грудь. Я, вчерашний школьник, победил германского офицера! Ничто, конечно, не могло меня разуверить в том, что это моя пуля доконала майора.

Один из пареньков – коренастый крепыш лет четырнадцати с шапкой подстриженных в кружок светло-рыжих волос и круглой веснушчатой рожицей – посмотрел на крест и ахнул:

– Вот этот самый крыж! Правда, Кастусь? Мы бачили его утром у самого главного немца-начальника карного отряда. У нас тут весь штаб стоял, офицеры с денщиками, а отряд – в Журавичах. Они на вас сбирались идти. Мы с Кастусем хотели еще, как Павка Корчагин, «парабел» у майора стащить!.. Здорово! Вы весь штаб изничтожили! Они утром выехали на подводах с двумя тетками… Дядь, а дядь! – Он замялся, глядя то на меня, то на Сашу Покатило. – Возьмите меня с собой, а? Боровик моя фамилия. Отец с фронта калекой пришел, а я тут баклуши бью.

– Молоко у тебя, рыжик, на губах не обсохло, – буркнул Покатило.

Я шел к лесу, часто оглядываясь на пустынный, точно вымерший поселок. В нем было так много городского: железные крыши, добротные дома, не просто окруженные завалинкой, как в белорусской деревне, а на каменном фундаменте, кирпичные здания стеклозавода, на окнах которого расплавленным золотом горело полуденное солнце, клуб, школа, контора связи, магазин, хлебопекарня…

Обо всем услышанном и виденном мы доложили Кухарченко и Аксенычу. Сказали им также, что рабочие ветринского стеклозавода имени Ильича сильно настроены против немцев. Немецкая биржа труда под страхом расстрела заставляет рабочих наладить производство стекла. Саботажем среди рабочих руководит какой-то Мордашкин. Все это рассказал нам Боровик. Упомянул я и о желании паренька уйти в партизаны.