Но я не могу играть в эту генетическую лотерею, поскольку речь идет о жизни Лизы. Все мое оружие – мои благие намерения.

Масло течет на дверную петлю, просачиваясь между металлических деталей. Я молюсь Богу, в которого в действительности не верю, просто потому, чтобы не чувствовать себя в одиночестве. Но он не отвечает. Минуты тянутся одна за другой. Я жду до тех пор, пока хватает терпения. Я не знаю, сколько спят послечеловеки. Насколько мне известно, они, подобно собакам, спят, не теряя бдительности, в ожидании пищи, которая упадет на пол в соседней комнате.

Солнце на фоне высоких плотных облаков выглядит чуть более светлым серым пятном. Утро уже в самом разгаре. Света достаточно, чтобы заглянуть в окно и состряпать кое-какой план спасения.

Дверь жалобно, едва слышно скрипит, когда я потихоньку просовываюсь в узкую щель. И вот я среди точно воспроизведенной картины ароматов ада. Церковь была всего лишь разминкой. Эти твари здесь спят, здесь гадят и здесь же едят среди собственных нечистот.

Мои ботинки проваливаются в солому. Я смотрю себе под ноги, так как не хочу вступить в кучу коричневой слякоти, местами толстым слоем устилающей пол. В таком дерганом танце следующих один за другим неуверенных шагов я продвигаюсь к балке, на которой притаилась Лиза.

Одно из существ заерзало.

Задерживаю дыхание и дожидаюсь, когда оно затихнет.

Не дышу.

Давление разрывает грудь. Углекислый газ жжет легкие, но я не осмеливаюсь выдохнуть так скоро.

Не дышу.

Слезы заливают глаза.

Существо на полу амбара снова успокаивается, погружаясь в свои жалкие сновидения.

«Тише», – говорю я Лизе одними губами и сразу же отчитываю себя за забывчивость. Снова произношу это же слово едва слышным выдохом.

Губы Лизы шевельнулись, произнося мое имя.

Спутанные, пропитанные кровью волосы прилипли к ее правому уху. Правый глаз чернеет заплывшей щелью. Они, должно быть, ударами загнали ее туда, хотя я никак не могу понять, почему ее, а не меня. Она, видимо, вышла изучить местность, когда я уснула. Она вылезла, надо полагать, через окно, поскольку дверь была заперта моим спящим телом.

Нет, что-то ее должно было привлечь. Невозможно допустить, чтобы она ушла одна.

Безмозглое дитя.

Слава Богу, она жива.

Красно-коричневая корка запекшейся крови вокруг ее рта осыпается хлопьями. Она кажется еще тоньше, чем была вчера. Ее ноги как сложенный циркуль под тканью джинсов. Хочу плакать, хочу обнять ее, хочу вытрясти из нее всю глупость.

Вдруг заскрипели ржавые детали закрываемых и запираемых дверей.

Я бегу к выходу.

– Нет, – шепчу я настолько громко, насколько хватает смелости. – Не делай этого.

Его голос холоден, как зима на его родине:

– Они отбросы, я предупреждал тебя.

– Ты придурок.

– Если ты смогла здесь выжить, то твоя жизнь, возможно, стоит спасения.

– У тебя больная логика.

– Правда? – удивляется он.

– Я иду в Бриндизи! И черт меня побери, если какой-то сыродел запрет нас в хлеву, чтобы поднять на воздух. Я не для этого проделала весь этот путь.

– Ты когда-нибудь слышала о Чарлзе Дарвине?

– Происхождение видов. Естественный отбор. Эту ерунду я узнала еще до того, как устроилась на работу в «Поуп Фармацевтикалз».

Я намереваюсь придать своим словам саркастическое звучание, но в результате они полны отчаяния.

Он замолкает.

– Эй!

Замки скрипят, этот звук действует на спящих тварей подобно будильнику. Сон постепенно покидает их. В них еще достаточно человеческой сущности: проснувшись, они трут глаза и, несмотря на затуманенное состояние, пытаются сообразить, что явилось причиной их несвоевременного пробуждения. Как знать, может, у них еще не прошла зависимость от кофеина?

– Лиза!

Я оглядываю амбар в поисках возможности залезть наверх.

– Как ты туда забралась?

Тут я замечаю части того, что было лестницей – полусгнившие доски, валяющиеся кучей.

Думай, Зои, думай быстрее.

Тишина теперь нас не спасет, только быстрота.

– Лиза, тебе придется спрыгнуть.

Ее голова и все тело содрогаются от такой мысли.

Между дверей появляется узкая щель. Швейцарец пристально смотрит на меня взглядом, лишенным всякого участия.

– О происхождении видов, если говорить точно. Я из Швейцарии. Люди ценят наши часы за их точность.

Я решаюсь и хрипло выдыхаю:

– Лиза!

Она вскидывает голову. Проходит какое-то время, прежде чем она вникает в смысл моего требования. Я щелкаю пальцами, давая ей звуковой ориентир. Двигайся по направлению ко мне, не к ним. В той стороне находится безумие. Что это такое, она знает достаточно хорошо, хватит на всех оставшихся в живых.

Три пары глаз обращаются ко мне. Еще две – нет. Самый крупный самец, бывший мужчиной около сорока лет до «коня белого», прижал одну из самок к полу лицом вниз и взгромоздился на нее, как четвероногое животное. Она извивается под ним, но только до тех пор, пока он не бьет ее лицом о доски пола, покрытые засохшим дерьмом. Остальные ползут ко мне, спины выгнуты и напряжены. Еще одна из шести с трудом встает на ноги. Она дергается, как кукла, привязанная к нитям, затем ее суставы, кажется, размягчаются и кости больше не в состоянии удерживать тело вертикально.

«Конь белый» убивает своего заложника. То, что когда-то было женщиной, в предсмертных конвульсиях сжимает солому пальцами. Другая женщина подползает к ней, притягивает ее к себе поближе, гладит спутанные волосы своей полуистлевшей рукой, держит в объятиях до тех пор, пока смерть не уносит свою очередную жертву.

– Давай!

На секунду Лиза замирает, балансируя, затем земное притяжение делает свое дело – и она камнем летит вниз.

Я падаю под ее тяжестью, но тут же поднимаюсь. Инстинкт самосохранения удваивает мои силы. Я толкаю ее вперед, пропихиваю сквозь дверную щель к свету дня и сама протискиваюсь вслед за ней.

Рыдания, исходящие от все еще человеческого существа, заставляют меня замереть. Мир полон слез, и эти, вероятно, переполнили чашу. Я обязана быть невосприимчива к ним. Но у меня все еще есть сердце, и оно рвется сострадать.

Я ощущаю их скорбь, сильно прикусив губу. У нее соленый вкус.

Швейцарец хватает меня за футболку и тащит назад.

– Не будь дурой, – говорит он.

Он молча запирает двери. Лиза плачет, потом начинаю плакать я.

– Они все еще люди.

– Они отбросы, – жестко произносит он. – Результат неестественного отбора болезни, которую мы создали.

Я не спрашиваю, что он знает о происхождении болезни и как много. Сейчас не время. Может быть, потом. Прямо сейчас я хочу осмотреть Лизу и отправиться в путь.

Мы идем к дереву, где я оставила свой рюкзак. Розовые реки текут на юг по ее девичьей коже, но дождевой воды больше, чем крови. На подбородке расплылось пятно клубничного цвета. Раны на голове кажутся не очень серьезными, хотя определить, насколько они глубоки, нет никакой возможности. Может, она как часовая мина: секунды тикают, пока давление внутри ее черепа не разорвет нежные розовые полушария и… бах.

– Быстрее, – говорит швейцарец, незаметно подкравшись к нам. – Двери заперты, но они могут найти другой выход.

Он кивает в сторону Лизы.

– Она поправится.

– А ты что, доктор?

– Да, – отвечает он с такой же грубой прямотой.

Он хватает ее за подбородок, поднимает лицо кверху.

– Говорю же, с ней все будет нормально.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Лиза кивает, вздрагивая всем телом.

– Как они тебя поймали?

Она опять дрожит.

– У нее вытек глаз.

Он поднимает ей веко, открывая кровоточащую пустую глазницу, где раньше был белый шар с симпатичным серо-зеленым кружком.

– Они, вероятно, съели его как виноградину. Для них это лакомство.

– Лиза, детка, как это случилось?

Она поднимает голову от рук швейцарца. Ее пальцы скручиваются, как умирающие листья. Они мокры от слез.