— Да, все было прекрасно. Я любила Сэма. Он был так ласков, так добр, он так прекрасно понимал меня...

Я сжимаю зубы, но мне как-то удается не скрипеть ими. Тем временем она справляется со своими слезами, но я все же дружеским жестом протягиваю ей свой носовой платок.

— И поэтому все было так ужасно, — говорит она, уставившись на платок. — Я любила его, несмотря на то, что под конец я не могла выносить, когда он был рядом со мной... О, я чувствую себя такой виноватой, даже когда просто думаю об этом! Почему я не могла больше как следует любить его? Что пошло не так?

Я делаю открытие, но это не мистическая вспышка интуитивного прозрения. Это результат логики и здравого смысла. Я пытаюсь примерить нарисованный портрет ласкового, доброго, понимающего Сэма на свои воспоминания о жесткой, бездушной машине, но мне трудно это сделать. Мне часто приходилось встречать сложных людей, но такие, в которых бы уживались две взаимоисключающие личности, очень редки. Сэм, вероятно, запирал ласковую, добрую, понимающую сторону своей натуры на ключ, как только переступал порог банка Уиллоу-стрит I. Но действительно ли он переставал быть жесткой бездушной машиной, как только переступал порог своего собственного дома?

Нет.

— Как ты могла продолжать жить с человеком, который так эгоистично обращался с тобой? — спрашиваю я.

Я продолжаю делать открытия. Сейчас я могу одним взглядом охватить всю историю ее брака. Тем не менее я чувствую слабость, хотя не знаю отчего это — от ужаса, облегчения или сильного умственного напряжения.

— Подумай, Вики, подумай о всех этих годах ссылки, которые ты вынесла ради того, чтобы он мог удовлетворять свои амбиции, о всех тех курсах философии, которые ты никогда не посещала, так как должна была заботиться о нем, всех тех беременностях, которые ты вынесла, чтобы поддержать его самомнение...

Но это бесполезно. Я слишком спешу и слишком далеко зашел, и она пока еще не может справиться с нарисованным мной образом. Она должна верить в эту мистическую фигуру, в святого Сэма, потому что считает себя виноватой в том, что не смогла быть образцовой женой, и хочет наказать себя за это. Как только я упоминаю слова «беременности», она начинает говорить, что любит детей. Она утешает себя тем, что образцовая мать.

— Да, я знаю, что ты их любишь, Вики, — отвечаю я и думаю: «Ты любишь их так же, как я люблю свою мать — искренняя привязанность, смешанная с постоянным изводящим раздражением, похожим на зубную боль». Я хочу спросить ее, скольких из этих детей она хотела на самом деле и насколько сильно они делают ее счастливой или удовлетворенной, но не могу. Я уже зашел слишком далеко, и было бы опасно сразу развеять все ее иллюзии. В настоящий момент иллюзии ей необходимы, они помогают ей, как костыли, ковылять по дороге к выздоровлению, и нельзя отнимать их у больного человека. Нужно просто помочь ему, пока он не будет готов сам отбросить костыли.

У меня нет никаких иллюзий насчет материнства. Может быть, из-за того, что я мужчина и могу рассматривать этот вопрос без эмоций, но нет, мужчины часто более эмоционально обсуждают этот вопрос, чем женщины (вспомним опять бедного Эдипа). Может быть, у меня такое отношение к этому из-за того, что моя мать не слишком много уделяла мне времени в детстве, так что я вырос, не считая ее неотъемлемой частью моей жизни, но видя ее на достаточном расстоянии, чтобы понять, насколько мне повезло, что я был сыном женщины, которая действительно хотела быть матерью. Вокруг множество таких женщин, и их нужно поддерживать, чтобы они могли завести столько детей, сколько им хочется. Нужно поддерживать материнство ради самого материнства.

Достаточно иметь личный опыт полусиротского детства, чтобы понять, что всегда будут существовать такие женщины, которым надо запретить иметь детей. И речь идет не только о женщинах из низов — обнищавших алкоголичках, избивающих своих детей. Мне приходилось видеть богатых матерей, которые выставляли своих отпрысков напоказ гостям, как будто это норковая шуба, а потом отсылали их обратно на хранение в детскую комнату и больше о них уже не вспоминали. Тогда я оценил мою мать.

Я не был дураком и знал, что мне повезло.

Мне было крайне неприятно, когда мама однажды попыталась объяснить мне и Эндрю, почему она оставила нас ради Корнелиуса. Она так расстроилась, и это было так ни к чему. То, что она временно была психически ненормальной, не означало, что она перестала любить нас. Все видели, что она всегда любила детей. Это было так явно. Бедная мама. Я думаю, что в один прекрасный день я должен сказать ей, насколько высоко я ценю то, что она была такой любящей, заботливой мамой, но я никогда не сделаю это, потому что: во-первых, мама будет плакать, а я не могу это выносить, и, во-вторых, я уверен, что это будет звучать глупо и сентиментально. Как чертовски трудны отношения между матерью и сыном! Впрочем, взаимоотношения между родителями и детьми всегда трудны, и поэтому никто, никто не должен брать на себя отцовство или материнство, пока он совершенно точно не знает, что это такое, и не уверен, что сможет выполнить взятые на себя обязательства.

— Я не знаю, что бы я делала без детей, — говорит Вики, тяжело опираясь на свои психологические костыли, но в следующее мгновение она неожиданно предпринимает робкую попытку устоять без них.

— Но ужасно, что я также не знаю, что я должна вообще делать с ними. Я не представляю, как я буду справляться с ними, — поэтому я постоянно откладываю важные решения на будущее.

— Очень разумно. Тебе нужно много времени.

— Мне непременно что-то нужно. Я чувствую себя такой неловкой. Папа все время твердит: «Не беспокойся, дорогая, по крайней мере, тебе не нужно думать о деньгах». Но деньги не решают проблемы, они просто делают их другими.

— Деньги решают много проблем, но в то же время создают множество новых на этом месте.

— Да. Разумеется, я знаю, мне ужасно повезло, что мне не нужно беспокоиться о деньгах. Я знаю, что мне ужасно повезло, что я могу позволить себе иметь прислугу для детей. Но чем больше людей я нанимаю, тем более сложной становится моя жизнь, а также — о Боже, мне так не хочется признаваться в этом, потому что это звучит так ничтожно, но это на самом деле правда — я также не знаю, как вести домашнее хозяйство. Знаешь, Сэм всегда сам все организовывал. Он, его секретарь и его помощники всегда были под рукой, они платили по счетам, нанимали и увольняли персонал, принимали важные решения. Папа говорит, что я тоже могу иметь секретарей и столько, сколько я захочу, но дело не в этом. Мне так неприятно, что все эти люди крутятся у меня под носом, мне неприятно, что они думают, будто я такая жалкая и глупая. Мне неприятно, что я даже не могу чихнуть, чтобы никто этого не заметил...

— Это, действительно, ад. Меня часто поражало, как, черт возьми, Людовик XIV выжил в Версале.

— Я чувствую, что хочу облегчить свою жизнь, но какое облегчение с пятью детьми? Вначале я думала, что самый легкий путь — это жить с папой, потому что в этом случае мне не нужно вести все это ужасное домашнее хозяйство, но теперь я не совсем уверена в том, что это правильный путь. Я больше не могу выносить жизнь в этом доме на Пятой авеню. Я не знаю почему. И это не из-за твоей мамы. В настоящее время мы с Алисией удивительно хорошо ладим. По-моему, проблема заключается в папе, но не проси объяснить, потому что я не смогу это сделать. Он вызывает у меня клаустрофобию — как будто на меня надета смирительная рубашка. Ты понимаешь, что я имею в виду?