— Я запомню это! — обещал я, чувствуя особый прилив благодарности к ней, и подумал, как мне с ней повезло: мы до сих пор так хорошо ладим, хотя прошло уже больше четырех лет, как мы вместе. Изредка я думал, а верна ли она мне, но приходил к заключению, что, при ее неупорядоченности, я давно бы это обнаружил. Несомненно, она по-прежнему меня любила. И я с годами все больше к ней привязывался.

— Пока, Тереза, — сказал я ей накануне отъезда. — Веди себя хорошо.

— И ты, красавчик! Не трахай никого направо и налево.

Мы поцеловались с умеренной страстностью и расстались.

Я вздохнул. Впереди маячила Европа, холодная и неприветливая, как айсберг, и, стараясь не думать, что я такой же обреченный, как знаменитые жертвы айсберга с «Титаника», я приехал на Пятую авеню и отправился спать, захватив последний выпуск лондонской «Таймс».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Алисия взяла с собой в путешествие только одну горничную, а я — двух помощников, камердинера и телохранителя. Я не люблю неожиданностей во время путешествий, и поэтому благодаря помощникам, имеющим дело с утомительными мелочами, камердинеру, гарантирующему безукоризненность моей одежды, и телохранителю, пресекающему любое нежелательное вторжение прессы, действующей по заданию или просто из любопытства, мое путешествие в Европу прошло без осложнений.

Меня никто и ничто не беспокоило. Алисия втайне, быть может, сожалела, что спит в одной каюте со мной, но я постарался соблюсти приличия. Однако каюта была столь большой и две односпальные кровати стояли так далеко друг от друга, что мы оба быстро успокоились. Вскоре я даже почувствовал себя счастливым; после нескольких лет отдельных спален спать так близко к ней снова казалось мучительно возбуждающим. Разумеется, я знал, я никогда не должен огорчать ее неразумными предложениями, но я исподтишка наблюдал, как она расчесывает волосы или прихорашивается перед зеркалом, и думал, как она прекрасна. Мне казалось, что я вижу ее снова после долгой разлуки, и чем дальше мы удалялись из Нью-Йорка, тем более фантастичным казалось то, что я так легко мог спать с другой женщиной. К счастью, пароход вошел в док в Саутхэмптоне до того, как моя фантазия об удивительном примирении возобладала над здравым смыслом, и я подумал, что Алисия чувствует, что я счастлив снова быть рядом с ней, поскольку ее обычная холодная вежливость уступила место более мягкой и теплой манере общения.

Я сказал Вики, что ей не нужно встречать пароход, так как Саутхэмптон недалеко от Лондона, но, разумеется, она приехала с Эриком, няней и новорожденным. Пол Корнелиус Келлер был чернявым и смуглым. Я повернулся к Эрику с облегчением. Ему было сейчас три года, и он был похож на Вики как никогда, но казался очень стеснительным, и было трудно вытянуть из него хоть слово.

— У него такой возраст, он должен пройти через это, — смущенно сказала Вики.

— Конечно! Я понимаю, — ответил я, но в душе испытал разочарование: я ждал бурной радости при встрече. — Как Сэм?

— О, у Сэма все в порядке! Он сказал, что очень сожалеет, что не может быть здесь, чтобы встретить тебя, но у него очень важная встреча...

— Ну что ж, конечно, дела прежде всего! — сказал я, но мне не понравилось, что Сэм оттягивает неприятную встречу со мной.

Мои помощники распорядились, чтобы два лимузина перевезли нас в Лондон, но я ехал в «мерседес-бенце» Келлера вместе с Вики. Сэм обычно пользовался другим автомобилем — «дайлером», чтобы произвести впечатление на английских клиентов в Сити.

Я осторожно посматривал на Англию сквозь прочные стеклянные окна «мерседеса», и когда мы выехали из Саутхэмптона и медленно углубились в сельскую местность Хэмпшира, я почувствовал, как внутри меня поднимается хорошо знакомое напряжение и я делаюсь нервозным. Я назвал бы чувство, которое я испытывал, незащищенностью, обреченностью безоружных солдат, продвигающихся к тяжелой артиллерии, выстроившейся на ужасающем поле битвы. Я смотрел на красные поля и причудливые маленькие деревни и чувствовал себя не только чужеземцем, но и лишенным своего «я», которое служило мне опорой в Нью-Йорке. В Нью-Йорке я был кем-то особенным: Корнелиусом Ван Зейлом, известным банкиром и филантропом. Но здесь я был никто, просто изгнанник в чужой стране.

Я снова очутился в моем отрочестве, охваченный чувством неполноценности, боялся, что люди будут смеяться надо мной или пренебрегать мною. Ко мне вновь вернулось раздражение, которое я испытывал в своей юности. Тот же самый голос внутри меня заговорил: ни один человек, который посмеется надо мной, не уйдет безнаказанным. И поскольку мы проезжали через маленький город, я взглянул в окно на Англию и подумал: «Я покажу ей».

— Разве Англия не прекрасна, папа? — спросила Вики со вздохом. — Разве не приятно думать, что большинство наших предков родом отсюда?

— Да, — сказал я, но не мог представить своих предков, живущих за пределами Америки.

Мне вообще было трудно представить своих предков. Единственный предок, которым я когда-либо интересовался, был мой отец, и только потому, что в настоящее время моя жизнь превратилась в такой ад, что впервые прошлое показалось мне привлекательным. Я был неправ. Ничего привлекательного в прошлом не было. Мой отец, возможно, был достаточно упорным, чтобы построить небольшую ферму в большом процветающем сельском феодальном поместье: достаточно самоуверенным, чтобы жениться на девушке не из своей среды, и достаточно крепким, чтобы выстоять против неодобрения семейства Ван Зейлов; он, возможно, был славным малым, с которым я мог поладить. Но какое это имело для меня значение: он умер, когда мне было четыре года, и никакой возможности общаться с ним нет. Перед войной я купил ферму, которой он владел, в надежде, что это оживит его память во мне, но я только зря потратил время. Прошлое мертво. Оно завершено, и верить во что-нибудь еще — это сентиментальная выдумка.

— Тебе действительно нравится Англия, Вики?

— О, да, папа! Все так цивилизованно, я так люблю это великолепие, и традиции, и...

Мне удалось промолчать, но я почувствовал себя невыразимо подавленным. Я надеялся, что Вики не сможет места себе найти в этой новой обстановке, но, очевидно, на это надеяться было преждевременным.

Мое угнетенное состояние усугубилось, когда мы достигли Лондона. В этом городе есть что-то кошмарное — серые улицы, бесконечно тянущиеся во всех направлениях, громадные величественные здания, вылизанные парки, недружелюбные местные жители, говорящие набором трудно понятных акцентов. Лондон напоминает некий тщательно разработанный лабиринт, спроектированный для минотавра, чье стремление к порядку граничит с одержимостью. Я думал о Нью-Йорке, уютном, компактном Манхэттене с его цветами, небоскребами и блеском воды, и к тому времени, когда мы прибыли в отель «Савой», я уж так истосковался по родине, что с трудом выбрался из автомобиля.

Я взял себя в руки. Сейчас было важно произвести хорошее впечатление, так как для служащих отеля «Савой» я был простым американским туристом, который мог или не мог знать, как вести себя в обществе. Я был доволен, что путешествовал в сопровождении двух «роллс-ройсов» и «мерседес-бенца» вместе с пятью слугами, прекрасной женой и горой кожаных чемоданов самого лучшего качества. Англичане могли сразу видеть, что я не мелкий биржевой спекулянт из Калифорнии или, что еще хуже, техасский крупный выскочка-скотовод в широкополой шляпе. Я осмотрел свой черный пиджак, смахнул пыль с отворотов на брюках, скрыл свою нервозность за самым безразличным выражением лица и приготовился представлять мою страну с возможно большим достоинством.