В той же «Приоткрытой двери» Пантелеев делится историей еще нескольких своих рассказов. Зимой 1941 года редактор журнала «Костер» попросил его написать рассказ «на моральную тему» и добавил: «О честности. О честном слове». И вот, вспоминает он, по пути домой стало что-то мерещиться: широкий купол Покровской церкви в петербургской Коломне, садик за этой церковью. Там однажды, когда еще гулял он с нянькой, подбежали к нему мальчики старше него и предложили играть с ними в войну. А его поставили часовым, взяв с него честное слово. Этот случай Пантелеев приводит как самый простой, когда надо было лишь переменить время, себя сделать не участником, а свидетелем события, но найти такой поворот, чтобы придать этому рассказу серьезное, жизненно важное звучание. А между тем о рассказе много спорили: не дурак ли мальчишка? Чего он зря стоял? Его обманули, а он, выходит, глупее этих, которые и старше его, а теперь еще и смеются над ним? Актуальность этого рассказа для писателя несомненна.

Еще одна автобиографическая история, вызвавшая к жизни замечательный рассказ. У писателя появилась племянница Иринка, но так как и маму ее звали Ирина, дядюшка вздумал дать ей другое имя — Людоед: в одном из рассказов Зощенко одна молодая мама стала так звать свою маленькую дочку. К странному имени в доме вроде даже привыкли, но в памяти остался экспромт, подаренный Иринушке:

И вот эта Иринушка-Людоед однажды прочитала вместо «яблоко» — «тыблоко». Эта маленькая случайность стала поводом для рассказа «Буква «ты»», одного из самых сильных произведений, заставляющих задуматься о своеобразии детского сознания, о сложностях постижения родного языка ребенком и о непростой роли учителя в этом важном деле.

С темой «Дети и война» связано несколько автобиографических рассказов и один из самых сильных — «Маринка». Конечно, рассказывая историю своей маленькой приятельницы Маринки, не уезжавшей из блокадного Ленинграда, и историю опасной работы перевозчика Мотьки («На ялике), Пантелеев прибегает к вымыслу, к необходимости выстроить разрозненные факты в полное драматизма повествование. Но сколько любви, сколько благодарности слышится в этих рассказах: получается так, что присутствие детей в этом страшном городе придавало силы взрослым, служило им опорой, спасало от отчаяния. Материалом для этих рассказов послужила собственная жизнь Пантелеева в блокадном Ленинграде, и на этом факте следует остановиться подробнее.

Когда автор этой статьи работал над первой своей книгой о Пантелееве[13], Алексей Иванович рассказал следующее: в 1941 году, перед самой войной, он перенес операцию. Дважды стоял он перед медицинской комиссией, и дважды комиссия не допускала его в армию. Началась обычная жизнь ленинградца: работа в группе самозащиты, дежурства на крыше и по дому. В самом начале сентября 1941 года он был вызван повесткой в управление милиции. Необъяснимым образом Пантелеев как лицо неблагонадежное подлежал высылке из Ленинграда. Алексей Иванович из Ленинграда не уехал и написал письма — на имя правительства и своим друзьям и старшим собратьям по перу — Маршаку и Фадееву. Он оставался жить в городе тайно, не имея хлебной карточки, о его существовании знали только мать и самые близкие люди. К концу марта, в последней стадии дистрофии, Пантелеев был подобран «скорой помощью» и доставлен в больницу на Каменном острове. 6 июля 1942 года А. А. Фадеев вывез Пантелеева вместе с переводчицей К. М. Жихаревой на самолете в Москву. Его дело было решено положительно. Конечно, за этими скупыми фактами стояли долгие месяцы жизни, но не эти подробности кажутся мне необходимыми для сегодняшнего читателя. До сих пор невозможно примириться с тем, что ни в одной книге, посвященной работе писателей в блокадном Ленинграде[14], этого имени нет. Нет имени Пантелеев даже в прекрасно сделанном справочнике «Ленинградские писатели-фронтовики. 1941–1945», а ведь справочник вышел в 1985 году[15]. К этому времени уже существовала книга «Живые памятники»[16], где был опубликован большой дневник писателя «В осажденном городе (Из записных книжек 1941–1944 гг.)». Дневник этот являлся реальным, подлинным свидетельством ежедневного участия Пантелеева в жизни города. Не случайно здесь указание и на 1944 год: в январе 1944-го он был послан в Ленинград как корреспондент. Записи 1941–1942 годов, сделанные где-то на клочке бумаги, на ходу, на морозе (вплоть до его отъезда из города), поражают своей наблюдательностью, умением заметить и выделить главное — и то, что восхищало, и то, что огорчало. Хочется верить, что пока малозамеченная книга «В осажденном городе» займет подобающее ей место в ряду других значительных книг.

В 1966 году вышла, может быть, самая автобиографическая книга Л. Пантелеева — «Наша Маша». К книге было сделано необходимое для читателя предуведомление, сообщающее, что родители новорожденной девочки немолодые, ребенок единственный, достаток выше среднего, опыта воспитания никакого. Пять лет жизни Алексей Иванович вел двойную жизнь: в течение дня он был отцом, поздним вечером становился писателем. И, оценивая работу воспитателя-отца, он понял, что нет более трудного искусства, чем искусство воспитания человека. «Что там романы и повести писать!.. Сколько у меня было рассказов и повестей, которых я не дописал, бросил. А тут — не бросишь. Этот «роман» — умеешь не умеешь, ладится не ладится, а будешь писать и писать, пока сил хватает, пока сердце не остановится». Пожалуй, при всей взыскательности к своей работе он не проявлял такой требовательности, как к этому «роману», потому что Машка для него чуть ли не с рождения — личность и, как пишет он, «все дело в том (хотел написать: «беда в том», но не знаю, беда ли), что я отношусь к Машке по-настоящему всерьез, и люблю ее, и жалею, и гневаюсь на нее в полную силу, со все пылом сердца, на какой способен». Пять лет растет человек (дневник за пять лет), и сколько здесь веселого, теплого, смешного, радостного, огорчительного, тревожного! И за всеми этими годами неусыпно следит человек в двух лицах: днем он отец, воспитатель, поздно вечером писатель. Да, отнюдь не только писатель, но и человек, обдумывающий каждый сделанный шаг, каждое произошедшее событие. Сколько же, оказывается, было сделано ошибок, сколько размышлений, выходящих далеко за пределы жизни только одной девочки! Сколько вообще на одном примере появляется мыслей и размышлений, общественно значимых и важных для воспитания многих и многих других детей. И поэтому «Наша Маша» не только выходит далеко за пределы автобиографической книги, но становится и своего рода «романом» о воспитании человека.

За чертой, отделяющей один период в творчестве писателя от другого, остается его очерк «Шварц», представляющий одну из лучших страниц в его работе. Так сложилась жизнь Евгения Львовича Шварца, что при жизни его (он умер в 1958 году) многие, лучшие его вещи — «Голый король», «Дракон», многие сценарии, давно начатая работа над воспоминаниями о жизни — лежали в ящике его письменного стола, и никто, по существу, не знал душевной драмы писателя, не верившего в себя и воспринимаемого как автор нескольких пьес и обаятельнейший человек. И, может быть, только Пантелееву он открылся впервые, потому что именно Алексей Иванович, как пишет он сам, «вдруг увидел Шварца вплотную, заглянул ему поглубже в глаза и понял, что он не просто милый, обаятельный человек, не просто добрый малый, а что он человек огромного таланта, человек думающий и страдающий». Сколько было вместе исхожено тропок в Комарове, сколько раз слушал Пантелеев очередные строки из воспоминаний, которым Шварц дал условное название «Ме», сколько откровенного, задушевного было сказано между ними, и с каждым разом Пантелеев все больше и больше убеждался в необычайности таланта своего друга и в его удивительных душевных качествах. Очерк о Шварце вызвал удивление и некоторое раскаяние у так хорошо знавшего его К. Чуковского: одно время начинающий писатель был литературным секретарем у Корнея Ивановича. Он читал воспоминания Пантелеева «с грустью, так как я был в числе тех, кто не угадал в неугомонном остряке и балагуре будущего автора» замечательных сатир и комедий. Чуковский с благодарностью говорит о том, как сумел Пантелеев проникнуть в тайники этой богатой и скрытой души, выявить те черты, из которых сложился для читателя «трагический образ таланта» этого писателя. Пантелеев вспоминает слова Бунина о Чехове: «До самой смерти росла его душа». Теми же словами он говорит и о Шварце.