Очерк «Маршак в Ленинграде» — одно из лучших произведений Пантелеева — написан человеком, навсегда покоренным могучим обаянием своего старшего друга и учителя. Вместе с тем писатель меньше всего стремился создать некий идеальный его портрет: по словам К. Чуковского, Пантелеев проявил здесь художественное «бесстрашно-правдивое чутье». Читатель найдет в очерке много подробностей, которые не раз вызовут его улыбку, заставят посмеяться над какими-нибудь комическими проявлениями натуры Маршака.

«Неудобно как-то писать, — замечает Пантелеев, — что Маршак был человек непростой. Простых-то, несложных людей вообще не так много. Но он был очень сложен. Он менялся не только на протяжении тех сорока лет, что я знал его, но и на дню мог несколько раз быть то одним, то другим…»

Ограничивая время, которое он рисует 30-ми годами, Пантелеев свободно обращается с материалом; он не соблюдает какой-либо временной или сюжетной последовательности. Память выхватывает отдельные картины: то это рабочий день Маршака, то история их совместной поездки в Москву или Астрахань; это может быть его кабинет и люди, постоянно там бывавшие; или редакционная комната детского отдела Госиздата, с ее неповторимой атмосферой хорошо налаженного оркестра во главе с дирижером — Маршаком.

Внутренняя задача очерка выявляется со всей определенностью: показать, как за внешне разбросанной жизнью шла другая, сосредоточенно-цельная, подчиненная железной дисциплине труда. Вокруг Маршака буквально было столпотворение, он любил суету, телефонные звонки — все это было его стихией. Жить уединенно, только своей работой он не мог, потому что в нем существовал унаследованный от его учителей. В. В. Стасова и А. М. Горького, «дар открывателя и воспитателя». Потому, вероятно, и люди так тянулись к нему, что он умел в них вслушиваться, понимать их во всей сложности и главную заботу видел в том, чтобы «сердце оставалось мягким и нежным». Пантелеев рисует Маршака в постоянных его поисках, всегда выискивающего незаурядного человека — с тем, чтобы «подать ему руку помощи», «пособить встать на ноги». а и вообще, как пишет Пантелеев, «львиную долю времени Маршака отнимала работа редакционная, работа над чужими рукописями»: каждое новое имя, каждая хорошая книга были для Маршака праздником.

Другой Маршак жил прежде всего в сфере поэзии и «раньше всего был поэтом, художником, мастером». Всей душой, всем своим существом он был предан искусству: «Мне трудно назвать другого художника, который бы так беззаветно и самозабвенно служил своему делу». И хотя, замечает Пантелеев, такие громкие слова не очень-то ложатся к его образу… сейчас сказать по-другому о подвиге его жизни я не могу».

В отличие от многих людей у Маршака не было никакого увлечения, никакого хобби. Он никогда ничего не коллекционировал, не увлекался никакими играми, не плавал, не ездил на велосипеде, не разводил кактусов — его просто невозможно было бы себе представить за каким-нибудь из этих занятий.

Но была стихия, в которую он окунался с наслаждением и самозабвенно, и как замечательно описывает это автор очерка! Вот они вместе работают, и работают, что называется, до седьмого пота: уже, кажется, ни на что не остается сил.

«И вдруг он бросает на стол перо, откидывается на спинку кресла, крепко, долго и с наслаждением потягивается.

— Отдохнем? А? Окунемся?

Я знаю, о чем он говорит. «Окунуться» или «принять ванну» — значит почитать стихи или спеть песню.

И вот мы пересаживаемся на диван и минут двадцать читаем». Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Бунин, Хлебников, Блок, Некрасов, Фет, Вордсворт, Китс, Блейк. А потом идут песни. Он не записывал их, не вел каталогов. Но в его памяти хранились сотни песен на многих и многих языках мира.

Трудно расставаться с этим очерком, словно расстаешься с Маршаком, словно сам побывал в его кабинете и увидел его заваленный бумагами письменный стол, где все, казалось было в беспорядке и где на самом деле царил абсолютный порядок.

«Черные чернила, твердая рука, черный округлый почерк… почти каждое слово дописано до конца. И почти никаких зачеркиваний, никаких поправок. Каждый вариант строфы пишется от первого до последнего слова заново…»

Словно сам услышал несильный хрипловатый голос, так хорошо, так задушевно, с таким вкусом исполняющий песню. И приблизился к пониманию характера Маршака, и увидел тех людей, которые в таком множестве окружали его.

И в полную меру почувствовал их дружбу — Маршака и автора очерка, бесконечно благодарного за то что был с ним в жизни — так долг, так неизменно — Маршак.

На долю Пантелеева выпало большое счастье — дружить многие годы с Евгением Львовичем Шварцем.

В воспоминаниях писателя о Шварце («Шварц») тоже нет сюжетной последовательности, пожалуй, здесь можно еще больше говорить о дробности эпизодов, на первый взгляд как будто даже не связанных друг с другом.

Есть в этом очерке своя доминанта, свой лейтмотив: Пантелееву удалось передать внутренний драматизм жизненной и литературной судьбы своего друга. Так сложилось, что долгое время даже самые близкие люди не понимали до конца, недооценивали всю силу его дарования. В Евгении Львовиче видели обладателя великого дара — юмора, редкостного рассказчика и импровизатора, обаятельного человека, принадлежащего к числу тех писателей, которые гораздо лучше говорят, рассказывают, чем пишут.

Даже С. Я. Маршак считал его лишь «милым, остроумным, безукоризненно честным человеком» и не очень верил в его талант. Приводя это мнение Маршака, Пантелеев ищет ему оправдания: действительно, Шварц по-настоящему «стал проявляться очень поздно» и сложившееся отношение к нему по какой-то инерции уже не менялось. Не увидел в Шварце будущего автора «Голого короля», «Дракона», «Обыкновенного чуда» и К. Чуковский. С грустью, с болью признается он — уже после прочтения очерка Пантелеева «Шварц, — что тоже был в числе тех, «кто не угадал в неугомонном остряке и балагуре (с которым встречался одно время почти ежедневно) будущего автора… замечательных сатир и комедий». Воспоминания Пантелеева о Шварце представляются таким же «блестящим достижением искусства», как воспоминания о Маршаке.

Может быть, раньше других увидел Шварца совершенно иначе Пантелеев, «увидел вплотную, заглянул ему поглубже в глаза и понял, что он не просто милый обаятельный человек, не просто добрый малый, а что он человек огромного таланта, человек думающий и страдающий», мастер «в самом высоком, самом прекрасном смысле слова».

Воспоминания Пантелеева и освещены этим проникновенным взглядом. Много значительного узнает читатель о драматурге. Но больше всего удивляют эпизоды, где автор очерка показывает своего друга в работе. Он все время искал себя, «искал свой слог», просиживал часами над каждой страницей, был постоянно, «каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже когда шутил и говорил о вещах посторонних». Как трудно, оказывается, давалась ему каждая строка, а ведь так и кажется, что искрометные «Золушка», «тень», «Голый король» писались легко, на одном дыхании.

На страницах этого очерка часто возникает имя Чехова — писателя, который для Шварца был самой большой любовью, хотя, казалось бы, «то, что делал Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций».

Но для автора очерка между этими именами устанавливалась какая-то особенная связь. Тем и дорог он был бесконечно Пантелееву, что так же, как Чехов, «всю жизнь он воспитывал себя», и о нем можно сказать словами, какие Бунин написал о Чехове: «До самой смерти росла его душа…»

Каким глубоким чувством окрашены эти воспоминания! Но ведь и на самом деле, сколько было сказано друг другу, сколько вариантов — сценария ли «дон Кихота», пьесы «Два клена», сотен страниц мемуаров (или, как шутливо их называл их Пантелеев, «ме») — было выслушано в чтении Шварца! Сколько было хожено вместе по тем дорогам и тропинкам поселка Комарово, где и по сей день автор очерка помнит каждый камень, каждый корень под ногами, каждую сосенку или куст можжевельника.