Из Барселоны она вернулась влюбленной по уши. Жизнь ее сосредоточилась теперь на ней самой, может быть, она впервые осознала, что у нее есть сердце, — мы же только тогда и понимаем, что у нас есть сердце, когда влюбляемся. Она все время думала только о нем, она чему-то молча улыбалась, она казалась окруженной сиянием, и я боялась это сияние погасить. Она вдруг стала со мной нежнее, иногда смеялась, слушая мои байки. Я вернулась тогда с литературного фестиваля, где мы с одним коллегой-канадцем что-то чересчур много выпили и выкурили, говоря при этом о чем угодно, кроме литературы. С наступлением ночи мы уснули прямо под японской вишней в цвету, а на рассвете оказались засыпаны розовыми и нежными, будто перышки райских птиц, лепестками, и дворник выгнал нас только что не взашей, крича, что вот, дескать, развалились тут, хулиганы, пьянь подзаборная. Анна хохотала, слушая эту историю, но я не рассказала ей продолжения: как мы с канадцем оказались в одном гостиничном номере, взволнованные этой розовой сказкой, этой мечтой, этим подарком небес, какой разве что во сне увидишь, не рассказала, как мы проспали с ним рядышком до полудня, — и ни у него, ни у меня не промелькнуло даже крошечной скользкой мыслишки, — не рассказала, что проснулись мы такими спокойными, безмятежными, чистыми, какими редко бывали даже с теми, кого любили…
В тот же год Анна с Аленом обручились. Он сделал предложение на мосту через Сону — Анна не уточнила, на каком именно, не сказала и о том, выступили ли у нее на глазах слезы, ощущала ли она одновременно восторг и страх, было ли ветрено в тот день и насколько нежен и долог оказался скрепивший договор поцелуй. Она ответила «да», а вечером показала мне обручальное колечко с крупным бриллиантом в окружении двух инкрустированных рубинами веточек. Я взяла руку дочки, поцеловала ее пальцы, утерла слезы, сказала, как я счастлива за нее. Она улыбнулась, мы заказали пиццу и молча ее уплели. Я еще не думала о свадьбе, просто потому не думала, что не сразу поняла: следующий шаг — именно свадьба. Анна зажгла две свечи, мы сидели, положив ноги на стулья, допивали вино, огоньки подрагивали, мы обе чуть опьянели. Говорили о всяких пустяках, нам было хорошо.
А несколько дней спустя мы с Аленом познакомились. Анна пригласила его к обеду, подготовив для меня длинный и, по-моему, ужасно смешной список, ее, впрочем, вовсе не веселивший: моя дочь воспринимала все это более чем серьезно. Итак, я должна была: навести порядок на своем письменном столе; проветрить всю квартиру (раз уж снова начала курить); постелить на стол белую скатерть — только не простую, а ту, что для самых торжественных случаев; купить заранее, за два дня, цветы, чтобы у Алена создалось впечатление, будто цветы у нас в доме всегда, а не ради его прихода (Анна именно так все формулировала, можно было подумать, она прошла обучение у баронессы Ротшильд); надеть платье, а не джинсы, тем более — с майкой «Поехали на Маврикий!», подарком от давней подруги-островитянки. Эта майка, самая моя любимая, вызывала просто-таки скрежет зубовный у Анны, заявлявшей, что в ней я выгляжу «старой-дурой-с-задержкой-развития-на-четырнадцати-годах».
Ален явился с цветами и коробкой конфет. Но он принес не просто цветы — ничем не скрепленные, свободные цветы, обернутые бумагой или обвязанные рафией, он не выбрал букет, какие носят, прижав к груди, словно младенца, в какие можно окунуть лицо… Все наоборот: это была шикарная, тщательно продуманная композиция, последний писк моды, как говорится, это были две лилии в вазе, напоминающей лабораторный сосуд, лилии стояли прямо, как солдатики, не клонясь ни вправо, ни влево, в них не было хрупкости, свойственной цветам, не чувствовалось нежности, вазу в узкой части горловины украшало нечто вроде боа из белых перьев, а в воде плавали серебристые блестки… Когда несколько дней спустя лилии увяли и я решила разобрать это неописуемое сооружение, то с ужасом обнаружила, что несчастные цветы не просто так стоят солдатиками — сквозь стебли пропущена стальная проволока, которой и следовало поддерживать их торчком, пока совсем не сгниют.
— Какой великолепный букет, правда, мама? — услышала я от Анны.
Откуда у нее эти манеры, этот высокопарный слог! Ничего себе великолепный букет! Что до меня, то мне бы хотелось либо выставить парня за дверь вместе с его презентом, либо расхохотаться прямо ему в физиономию. Но я сдержалась, правда, чувствовала, как горят щеки, — впрочем, может быть, из-за того, что глотнула перед его приходом виски, чтобы чуть расслабиться. Ален говорил мне «мадам», хотя я назвала свое имя и настаивала на том, чтобы по имени он ко мне и обращался, — нет, не получилось. Клетчатый пиджак был очень к лицу гостю, коротко подстриженные волосы оставляли открытым шрамик на лбу. Не поняла, красив он или нет, поняла, что вежлив. Очень вежлив и очень хорошо воспитан. Мне бы хотелось, чтобы он опрокинул соусник, уронил на брюки кусочек мяса, но нет, от него такого не дождешься, не человек — сплошное совершенство, грустно-то как… Единственный сын, родители в разводе. Отец — журналист, пишет книги об Африке, мать — хранительница очага. Да-да, Ален именно так и сказал: «Моя мать — хранительница очага». А я подумала: интересно, когда Анна рассказывала ему обо мне, она сказала — как? «Моя мать — странная и непонятно о чем думает»?
Я попыталась узнать о его родителях больше, задала несколько вопросов: какие книги пишет отец, почему именно об Африке? — но Ален улыбнулся и ответил, что у них с отцом не очень-то складываются отношения. Анна в это время гладила его по затылку, тяжелый перстень посверкивал, и дети смотрели друг на друга с любовью. Я замолчала, уставилась в тарелку и пожалела о том, что вместо печали, давящей на сердце, и смутного чувства своей здесь ненужности не ощущаю в себе тихого счастья…
Полгода назад они решили пожениться. Я осторожно сказала Анне, что решение кажется мне поспешным, но Анна, строго на меня взглянув, ответила, что по этому поводу мне бы лучше не возникать. Нет, разумеется, не слово в слово так, только ведь каковы бы ни были слова, смысл от этого не изменился. Ален нашел в Париже «хорошее место», и Анне вовсе не хочется жить вдали от него. «Хорошее место» — выражение, которое, по идее, должно успокаивать родителей, меня же от него почему-то передернуло. Мне представилось, что их запрут в огромном темном здании, куда можно войти, но откуда нельзя выйти, а вокруг будут бродить существа в серых одеждах, щелкающие длинными зубами… Нет, ну зачем же сразу жениться-то? Почему бы просто не поселиться вместе и не пожить так какое-то время? Как же, как же! Моя Анна, моя крепкая сильная Анна приняла решение и не намерена от него отступать. И с какой стати ей слушать свою матушку, которая никогда не могла удержать мужчину и так и не сумела выйти замуж? Я пыталась ее разубедить. Тебе всего двадцать три года, говорила я ей, ну и куда ты спешишь, зачем спешить, когда лучше выждать какое-то время, присмотреться друг к другу, притереться, приходить, уходить, снова возвращаться… Все впустую — Анна хотела замуж. Я говорила ей о быте, о рутине, о повседневных мелких глупостях, которые способны истощить терпение самой прочной пары, говорила о возрасте, о переменах, о разнице в желаниях, а главное — мало ли что с ней в жизни может еще приключиться, а скоропалительный брак задушит все это в зародыше, но она на все ответила просто: «Мама, это любовь всей моей жизни!» Она тихо и ласково, так, как маленькому ребенку сообщают какую-то совсем плохую новость, произнесла эту категоричную, окончательную, бесповоротную, как нож гильотины, фразу, эту фразу, которую на самом деле никогда не следовало бы произносить или уж произнести однажды, перед самой смертью, вспомнив все пережитое и выбрав из всего пережитого одну-единственную любовь, чтобы именно ее взять с собой в иной мир, — и, услышав эту фразу, которой сама не сказала никому и никогда, даже и не подумала ни разу этими самыми словами, я уступила. Сдалась.
Ален продолжал называть меня «мадам», задавать мне вежливые, предусмотренные этикетом вопросы о моей жизни, о моей работе. Он никогда не оставался у нас на ночь, это Анна уходила к нему. В таких случаях она, моя серьезная, послушная дочка, звонила мне вечером, чтобы я не беспокоилась, и я слышала, я чувствовала, что вокруг нее сейчас тишина… тишина квартиры, в которой живет супружеская пара со стажем… А я… А я, когда Анны нет дома, а работу можно уже и отложить, включаю музыку 60-х. Я знаю наизусть слова всех песенок, я свингую, я отплясываю в одиночку рок, я чувствую себя пятнадцатилетней. Я включаю динамики на полную мощь, я сую в рот подряд все что повреднее, я быстро наедаюсь, и мне ужасно хочется, чтобы Анна была сейчас со мной, сейчас, когда я откладываю в сторонку все свои истории и испытываю это странное удовольствие от того, что заполнила буквами белые страницы.
