— Вы близки с Анной?
— Она моя единственная дочь.
Я поворачиваюсь к Роману. Интересно, покраснели у меня губы от поцелуя, а глаза сверкают, интересно, похоже, что мне девятнадцать и я целовалась с мальчиком взасос, с мальчиком, которого едва знаю, интересно, отражается ли на моем лице эта смесь удовольствия, любопытства, желания и страха?
— Но вы не близки?
— Иногда близки. Здесь и сейчас — да. Я послала ей воздушный поцелуй, так, как делала, когда она была маленькая, бог знает сколько лет назад, а она еще помнит… Но…
— Но — что?
— Ничего. Да, ничего. Я ее люблю, она — все, что у меня есть. Но иногда я на нее за это злюсь.
Не успев сказать, уже жалею, что сказала. Недостойная мать. Прикрываю рукой губы, но поздно, он слышал эти жестокие слова.
— Понимаю. Ален у меня тоже единственный сын, нам-то легко любить детей, а им нас — не уверен. Они так сильно на нас обижаются. Ален упрекает меня в том, что я всегда далеко, но я никогда не рискую жизнью, стараюсь быть осторожным, дважды подумаю, прежде чем сделать что-то, что может оказаться опасным, мне хотелось бы идти дальше, гораздо дальше, но стоит подумать о нем, и я говорю себе, что я ради него обязан…
— Обязан ради него жить?
— Да.
Вдруг раздается голос Эвелины: «Роман! Роман!» Он улыбается и идет на зов.
За окнами стемнело, день Анны приближается к концу, почти закончился. Я украдкой прихватываю салфетку, лежащую у его тарелки, складываю, раскладываю, укладываю себе на колени. Сейчас подадут десерт, и я не трогаюсь с места, похоже, мне уже не хватает Романа, а если дело не в нем — откуда тогда эта внезапно свалившаяся на меня грусть, эти сомнения по поводу того, чего я на самом деле жду, — только хотеть, любить, переспать… Нужно время, чтобы разобраться, но у меня нет этого времени.
Ив садится рядом, обнимает меня за плечи, протягивает свой кусок торта, он всегда так делает, Ив, он всегда отдает мне сладкое. Подходит Анна, тоже садится. Скольких людей нет сейчас с нами. Мэтью, Каролина, мои родители; сколько между нами призраков, отдаляющих нас друг от друга и сближающих нас. Что от этого дня останется в памяти через несколько лет? Что Анна расскажет об этом дне своим детям? Подумает ли она о тех, кого не было рядом, и о тех, кто был, о той минуте, немного раньше, когда все еще было возможно, когда она еще могла все это остановить?
О людях, которые глаз с нее не сводили, когда она шла об руку с Ивом к алтарю, затянутому светлой тканью? О воспоминаниях, которые проносились у нее в голове в те минуты, наверняка проносились? О чем думаешь в такие дни? Что хочешь удержать, поместить под стеклянный колпак, чтобы долго потом любоваться? Цвет, взрыв смеха, дыхание поцелуя, влажность руки, которая сжимает твою, голубизну неба, шелест листьев под ветром?
Мы молчим, молчим, как после хорошего фильма с долгим чудным послевкусием, когда кадры еще пляшут в твоей голове и никто не решается спросить: «Ну и что ты об этом думаешь?» — потому что, как только спросят, фильм сразу уйдет в прошлое, станет прошлым, потому что чувства тогда придется облекать в слова.
Несмотря на полный беспорядок в зале, где стоят столы, несмотря на детей, которые фехтуют вилками, как шпагами, выкрикивая «давай, давай, давай», несмотря на вон ту старуху, задремавшую в уголке, уронив голову так низко, что кажется, будто голова лежит на мягком ее животе, несмотря на поздний час, несмотря на то, что от дня остается все меньше и меньше и тут уже ничего не поделаешь, несмотря на все это, свадьба Анны — еще не в прошлом. Дочка оглядывает разоренный зал, с нежностью смотрит на детей, на старуху, на официанта, который уже начинает убирать посуду и явно жаждет, чтобы мы поскорее ушли, на маки, склонившие головки, словно в подражание старухе, и во взгляде Анны какое-то счастливое облегчение. Думает, что это был прекрасный день? Думает, что с этого дня начинается прекрасная жизнь? Дыхание Ива становится приглушенным, ровным, и он дремлет, хотя глаза открыты. Ив тоже ночует здесь, я знаю, что в замке десять спален. Дотрагиваюсь до его руки и спрашиваю, не хочет ли он пойти к себе, лечь? Он выпрямляется и протестует:
— Нет, ну конечно, нет, я еще могу ночь не спать, я еще не так стар!
Прибегает Ален, издали тянет руку к моей дочке, и она встает, ни слова нам не сказав, даже не взглянув на нас. Вот оно как. И теперь так будет всегда. Теперь она будет с ним, а я — на втором месте. Но сколько себя ни убеждай, что мы делаем детей для того, чтобы они взлетели на собственных крыльях и были счастливы, ничего не получится: мы только и хотим, что удержать их при себе, быть для них единственными, жить с неперерезанной пуповиной, и пусть они постоянно в нас нуждаются. А если честно, Анна давно уже во мне не нуждается, ей для этого не надо было ждать Алена, не надо было ждать замужества, она уже сто лет как все вывернула наизнанку.
В другом зале диджей в надвинутой до самых глаз шапочке, матросской куртке и кроссовках усиливает звук. Может, он почувствовал, что все тут уже выдыхаются. Ив тащит меня за собой, я делаю несколько шагов. «А little bit of Monica in my life… A little bit of Sandra in the sun»,[31] — говорится в песенке. Анна хохочет, в точности как когда была маленькая и Матильда танцевала с ней фламенко. Ее смешат танцы, ее всегда смешили танцы. Вскоре я говорю Анне, что пошла спать.
— Ладно, а завтра все вместе позавтракаем, да?
— Угу. Какой был прекрасный день, солнышко.
Анна дарит мне улыбку, к нам, танцуя, приближается какая-то женщина и говорит, что мы с ней похожи как две капли воды. Это неправда, но господи, до чего же приятно это слышать! Анна обнимает меня крепко-крепко и благодарит. Я хочу сказать, что, в общем-то, ничего такого не сделала, но вдруг она меня за то и благодарит, что ничего такого… Не курила за столом, не мечтала одна в уголке, не совершила ни одной оплошности, не отклонилась от программы.
Ив танцует с той самой девицей. Он двигается не в такт, он немного неуклюжий. Эвелина оживленно беседует с какими-то двумя дамами, я ищу путь между столиками, я довольна собой, я сдала экзамен, я ничего не сделала опрометчивого, я не сказала ничего такого, что могло бы задеть мою дочь. И теперь имею право на сигаретку, — конечно, не в замке, снаружи. Кто-то тут уже курит. Роман. Он сидит на ступеньках и курит. Поворачивается ко мне и говорит: «Как там, есть движение?» Я киваю и сажусь рядом. Синий вечер, завитки дыма, огоньки наших сигарет.
— Так на чем мы остановились, Соня?
Больше ничего нет, только эти слова.
Я не отвечаю, я докуриваю сигарету, жду, пока он докурит, беру его за руку. Я еще не очень хорошо себе представляю, что сейчас сделаю, знаю только, что не хочу, чтобы свадьба Анны закончилась так, как мне представлялось утром в спальне, — я одна в своей постели, одна и немножко пьяная.
Мы входим в замок. Музыка бьет по ушам, они включили мерцающий свет, дети перебегают из одного зала в другой, не обращая на нас никакого внимания. Я все еще держу Романа за руку. Я молюсь: только бы он ничего не сказал, только бы ни о чем не спросил, потому что от этого сразу треснул бы хрупкий ледок моей беспечности. Я не ускоряю шаг, когда мы проходим по залу, где все танцуют, не то что не бегу. Нас могут увидеть — меня, маму невесты, которая ведет за руку папу жениха. Все может случиться, и, наверное, именно поэтому я ничего не боюсь. Я думаю: если уж что-то нас и остановит, то пускай здесь. И сейчас.
Он тоже спокойно идет за мной по залу, где все танцуют, в мерцании светящихся шаров они похожи на роботов, у них резкие движения, никакой гибкости, плавности. Я ступаю на лестницу, Роман по-прежнему идет за мной, я на него не смотрю, ни разу даже взгляда через плечо не бросила, просто чувствую его руку в своей и иду — твердо, мы ни о чем не жалеем, мы ни в чем не сомневаемся. И я думаю, что мне надо все накрепко запомнить. Собрать воспоминания для тех дней, когда буду одна, собрать их, как красивые камешки. Я так редко это делала. Мэтью.
