В ответ на «жертву» Лавруша огрызался:
— Говорил муж Майи… Она что, Львовна у тебя по батюшке?
— Тиграновна.
— Видишь? Жертва, Колик, ты… Прожить пять лет в здании, где прописано сто две страны, — и ни одной не трахнуть?..
— А ты теперь трахаешь странами?
Лавруша прищурил глаз и ловко вдел нитку в игольное ушко.
— «Жизнь хороша еще и тем, что можно путешествовать». Прочел на Мор-вокзале в Сочи…
— Мудрец познает мир, не выходя со двора.
И Колик бросал взгляд на меня.
Несмотря на мое уклонение от Шавасаны, в нашем эфемерном треугольнике намечалась двусторонняя связь.
Впрочем, и до того земелю своего Колик за глаза называл исключительно кличками — всякий раз новыми: Спящий Красавец, Святогор, Яйца-По-Пуду-Работать-Не-Буду, Синьор Кундалини. Остановился на не сразу понятной: Вечнозеленый.
Причем, в лестной форме:
— Что там наш Вечный? На кого наточил карандаши?
На заднем плане Колик, надев для тепла пальто, в котором выглядел персонажем рассказа «Убийцы» (Хемингуэя), сортировал свои конспекты, тогда как я, сидя на его «батуте», который по прямому назначению он здесь ни разу не использовал, вел беседу с одной заочницей, заглянувшей к Лавруше, но обнаружившей меня — проявившего галантность. Ладная светло-русая волжанка. Вся в черном. Свитер, юбка и шерстяные чулки. Губы намазаны, но только от мороза — вазелином. Фривольности с моей стороны не проявлялось никакой. Строг, отвлечен. Разве что не смог не напомнить о существовании запретного романа «В круге первом»: волжанка писала курсовую по Данте Алигьери, но путала содомитов (круг VII) со сладострастниками, наказанными почему-то даже меньше, чем чревоугодники: всего-навсего кругом II.
Колик, которому наша беседа почему-то не очень нравилось, хлопал тем временем подвижными частями секретера. Высыпал в свой разъятый портфель гремучее содержимое ящичков. Сновал между мной и девушкой в своем черном пальто. Наконец подобрал полы, сел на корточки и потревожил собеседницу. Натягивая подол, заочница подняла сомкнутые ноги, из-под которых был вытащен чемодан Лавруши. Что меня слегка удивило — а впрочем, ведь земели. Заглаживая юбку, волжанка продолжала перечислять пороки и круги, когда Колик перебил ее, протягивая мне мою «Суть дела» со словами: «В целом ничего, но вызывает сомнения один момент…»
«Момент» Колик заложил пальцем, взамен которого я вставил свой. Сюрприз едва не выпорхнул наружу, но я успел поймать и распластать на странице фото. Черно-белый глянец. Голая девица. В той же позе, что сидящая передо мной волжанка. На таком же эмгэушном диване. Н-нет? Я не поверил своим глазам, но это была именно она. Сидящая в свитере, под которым у нее на фото все было голо, как в той песне. Равно как под юбкой, которую она тянула на колени, переводя глаза с насупленного Колика на меня и, видимо, чувствуя недоброе, хотя заподозрить, конечно, не могла того, что явлена нам сразу в двух ипостасях.
— Момент истины. Сан Саныч…
— Вы так полагаете?
— А давайте призовем на помощь нашу милую гостью.
— Конечно! Если я чем-нибудь смогу… — привстала девушка.
— Тут темный момент покаянной исповедальности, — сказал я. — Метанойа.
— О! Это меня интересует! В православии или католицизме?
Но я захлопнул книжку.
Как только остались мы одни. Колик поспешил предупредить мое возмущение:
— Просто не хотел, чтобы вы попали в дурацкое положение, оказавшись в фарватере у нашего атомного ледокола…
Колик запер дверь на Лаврушину «собачку» — любовница привезла ему из Италии специальную латунную вставку в замок, чтобы ни оперотряд, ни комендантша не смогли застать врасплох.
Положил чемодан на диван.
— Кундалини в действии!
Поднял крышку и глаза — чтобы увидеть мою реакцию. Надеюсь, глаза на лоб у меня не полезли, хотя ничего подобного в жизни я не видел. Почти доверху Лаврушин чемодан набит был наготой. И глянцевой, и матовой, но черно-белой. То есть, бело-серой. Не порнографией — нет. По нынешним временам, вполне целомудренными снимками, и даже не без претензий на фотоискусство в жанре «акта». Но тогда, в январе 1972-го, я, конечно, был очень впечатлен. И было очень странно под завывания пурги созерцать напластования голых девушек.
— Нашпокано не только в наших стенах, но среди них немало вам знакомых, так сказать, лиц… Угодно ли обозреть?
Но я воздержался от просмотра.
Зла мы, конечно, Лавруше не желали, но во всем этом было нечто сомнительное— и не только в самом факте нарушения прайвеси по-приятельски.В результате вскрытия его тайны мы себя чувствовали лилипутски-маленькими, тогда как он, Лавруша, отсутствовал сейчас большим, как Гулливер.
— Не знал, — сказал я.
— Что?
— Что он еще снимает.
— Ты много еще не знаешь… Прячет в шкафу. Не лыком шит. У него и штатив имеется. Фотолюбитель, да… — Колик задвинул чемодан, и, вставши, отряхнул набрякшие из-за кальсон колени брюк. — Вдобавок ко всему.
— Широк человек.
— Ага. Не только в жопе…
Тут Колик недобро преувеличивал — во чреслах Лавруша просто был тяжеловат. Он вообще был крупный парень. Уже потом, в его «шляхетский» период, на ту же тему язвили соотечественницы Полы: «Хлопак Шлёнский: в дупе широкий, а в раменах вонзкий». На что Пола, залегая отсыпаться после отплаченного Лаврушей завтрака в профессорской, отвечала: «А вам попадался такой Шленский, чтобы за ночь по пятнадцать раз?»
Злоязычные полячки затыкались.
А что тут скажешь?
Пятнадцать (15!) — это, конечно, воспринимается мифом. Но после марафона с Полой (опасаясь сплетен, она убегала до рассвета), накатывал на Лаврушу и шестнадцатый вал, отправляемый мануально в умывальник — просто по инерции. Параллельно бритью вокруг усов. Пола этого не знала, но с приятелем отчего не поделиться натурфилософским наблюдением? Такойужуродился, дескать… Феномен!
Как было возразить?
Но это — забегая вперед. Перескакивая в весну, которая всем нам кажется просто невероятной в момент, когда Колик, пожелав мне как можно дольше оставаться свободным и ничем, а особенно никемсебя не связывать, защелкивает свой раздутый портфель:
— Ну что ж? Венец терновый, увитый лаврами, надел я на тебя…
— Спасибо, что спас. С наветренной стороны я б околел…
— Лапши, конечно, он тебе навешает, но будет интересно. На первых порах, во всяком случае…
— До весны продержимся, надеюсь.
— Буду вас инспектировать. Не забывай про главное. Поза трупа и возгонка. Поднимай все в верхние чакры. Сублимируй, говоря по-вашему. Иначе не будет ни поэзии, ни прозы…
Лавруша был сезонен в том смысле, что зима была для него периодом воспоминаний о летних свершениях. Зимние, так сказать, заметки о. Свернувшись в низменной чакре, кундалини пребывало в анабиозе, но перед сном Лавруше необходимо было излиться соседу вербально, чтобы обеспечить себе при пробуждении если не поллюцию, то минимум торчикос.Что за уродливый неологизм? Образчик словотворчества Лавруши. Звучало как имя лидера латиноамериканской хунты, но возникло по аналогии, должно быть, со словом «сенокос».
Лавруша часто вспоминал о сенокосах на заре. На пару с отцом… «Коси, коса, пока роса».
Картины были толстовской силы.
При этом мы дымили.
Неизменно сырое болгарское «Слънцс» располагалось рядами между пупырчатыми ребрами батареи, жаром не пышущими, но все же тепловатыми (и когда я, вынимая сразу по полпачки, раскладывал эти сигаретки с осторожным терпением игрока в И-Дзин, меня волновала мысль, что задняя, обращенная к стене ниши часть радиатора, хранит пыль 1953 года — когда пятилетний в Ленинграде я от мамы услышал радио весть о том, что в Москве на Ленинских горах распахнул двери Храм Науки: «Вот вырастешь, и тоже будешь там учиться!»).
Все, мама, сбылось, и порцию подсохших «Слънц» я выкладываю на сиденье стула, на лист машинописной своей бумаги, подложенный для гигиены и «презентации» (от кого я услышал на первом курсе: «Презентация — это все»? Эцуко, кукольная самурайка? Карлос, незабвенный парижский спонтанер?..). Стул вытащен в проход между диваном Лавруши и моим «батутом». Еще Лавруша ставил на стул свою маленькую круглую пепельницу из магазина «Варна». Изливался перед слушателем и всласть пускал дым, время от времени щелкая о болгарскую керамику лакированным мундштуком.
