— Сейчас жена придет.

Он очень удивился — наш Лавруша.

— Еще не развелся?

Датчанина я перетащил в смежную — через предбанничек. Здесь во всю стену книги, перевозимые мной из страны в страну и вот теперь бессмысленно нависшие тут, в Праге. Усадил в кресло, где иностранец сразу отключился. Лавруша сел на мой диван, подаренный одним немецким писателем. Написавшим книгу «Ленин в Мюнхене», но потом раскаявшимся. Раскинул руки, обозревая безразлично корешки на разных языках.

— Ишь, сколько написали… И что? Все передохли.

— В большинстве.

— Подавляющем, сказал бы. Думаешь, с тобой будет иначе?

Я принес бутылку и стаканы. Вернулся на кухню. Подтер недовсосанное. Разило самогоном. Балкон был открыт в загазованный зной, на горизонте которого маячил кафкианский замок.

Вернувшись, сел рядом с другом. Хлопнул по джунглеобразному узору поролоновых подушек. И не выдержал:

— Теперь сплю здесь.

Достаточно было с пониманием кивнуть, но Лавруша артикулировал:

— Что, не дает?

Сват, можно сказать. Имеет право. Но покоробило:

— Не в этом дело…

Говорить ему не собирался, но еще в апреле мы подали на развод. Она предложила — после того как, внезапно пропав на месяц, вернулась из Аргентины. Предлагала несколько раз — еще с Парижа начиная. И на этот я не возразил. Так мы теперь и жили — в ожидании, когда чехи назначат дату бракоразводного процесса.

— Бросай скорее нах-х! — заговорил он с такой ненавистью, будто моя жена слилась с его словачкой, обрекшей бывшего консула-кормильца на гарзонку в панелаке. Горячее чувство. Нутряное. Все же не на пустом месте возник феномен Шолохова с его брутальным реализмом. Как и прочие их региональные «сказания».

— Что значит «бросай»?

— А то и значит! Скоро подыхать. А что ты в жизни знал?

— А ты? — спросил я глупо.

— На макулатуру, во всяком случае, — кивнул он на стеллажи, — судьбу свою не перевел. В жизни сочинил только один рассказ. И сразу понял.

— Что ты понял?

— Что нельзя на писанину живую жизнь переводить.

— А на что можно?

— Как на что? Ну, друг, даешь… Где твой видак?

— На работе видак.

— Служебный?

— Да.

— А дома?

— Не держу.

— А как же ты порнуху смотришь?

— Сама на меня смотрит, — не мог не усмехнуться я на искреннее изумление сивоусового Лавруши. — По пути на работу и обратно. Мы в Праге, друг. Порностолице мира…

— Скучно живешь. Ну, давай допивать… Где феферонки?

Вечером выдал им наличных и отправил в эротический театр. Эго было рядом.

Налево и до угла, где перед ярко освещенным входом роскошная крутая лестница.

В моем же доме. Но гости не дошли. Вместо этого занесло их за реку в Бубенеч, откуда обратно притащились только к рассвету, разбудив звонками по домофону весь подъезд, жену, жиличку-журналистку и, наконец, меня…

Перед уходом на работу жена сообщила, что в квартире — как в рабочем общежитии… Вонь!

— Не знаю, — пришел я в смущение… — Вроде изолировал.

Но жена смотрела жестко:

— Как-нибудь постарайся избавиться от них. Вторую ночь не выдержу.

— Неудобно. Все же он…

— Да! Двадцать пять лет тому назад.

— Двадцать шесть…

—  Четверть века.За которые мы превратились в то, во что мы превратились.

А друг твой к тому же спятил. Вот именно! Полностью сошел с ума на сексуальной почве. Неужели ты не видишь, что перед тобой клинический маньяк?

Я только хмыкнул.

Может, и замечал, но видеть — не хотел.

К завтраку из дальней своей комнаты вышла жиличка. Ей предстояло собеседование в серьезной газете. Лавруша заговорил с ней, но очень быстро. Лихорадочно. Словаков чехи понимают, я же почти не въезжал. Хотя тема очевидна. Пытался склонить. Девица была здоровой кобылой выше всех нас ростом. Готовила себя к экстремальной журналистике в горячих точках, поэтому не краснела, отвечая на том же похабном языке. Но когда стала поворачиваться к газовой плите, Лавруша сделал жест, который я не уловил и осознал, только услышав, как было ему вмазано по здоровенной его руке. Дурашливо он начал обдувать ударенное место…

Невероятно. При мне! В моем же доме…

Неужели права жена?

Он сделал попытку увязаться за нашей жиличкой в город, но кончилось тем, что, выкурив все, чем я располагал, решил проводить своего скандинава — несмотря на то, что к нему охладел и даже раза два назвал евреем. Возможно, потому что в бедняге ожил инстинкт самосохранения. Как-то сумев не отдать концы после сильного алкогольного отравления, теперь молодой ученый просто дрожал, так торопился прочь — на первый же поезд за пределы этого безумия.

В дверях Лавруша повернулся животом и крякнул:

— Д-друг… На пачку б сигарет?

Включив Оиаке, я меланхолично сводил на нет осточертевших монстров, громыхая при этом на всю квартиру. Даже не сразу услышал телефон…

Чешка, конечно, настучала. К тому времени все они прошли курс по sexual harassment.

Жена была в ярости:

— Девочка в истерике! Как мог ты допустить?

— Не понимал я!

— Как — не понимал?

— Я же не чех. И даже не словак.

— A body language? ^[10]Неужели не видишь, как заряжен он агрессией? Чтобы к моему приходу духа не было. Если будет, сразу же уйду.

— Куда?

— Мое дело!

В одной руке Лавруша держал банку холопеньес, в другой крышечку и перчик, откусанной половиной которого орально наслаждался.

Перед нами все было забито старыми вонючими малолитражками. То одна, то другая принималась истерически бибикать, напоминая, что давным-давно я не на Западе, а в Праге — ив час пик. Смог был невыносим на предвечернем солнце, слепящем из окон напротив. Мы перебежали на ту сторону Сокольской. Прошли мимо «Херны» — что значит «казино». Через загазованную площадь И.П. Павлова. Свернули на Легерову. Вдали вонзалась в облупленную стену рекламная стрела с надписью «20 $».

— Неправильно написано! — придрался бывший консул по экономическим делам. — Знак доллара должен впереди писаться! Тоже мне, Praha matka mest ^[11]… В сутки, что ли?

Я мрачно пошутил:

— За раз.

— Ну, цены тут у вас… В Братиславе за двадцать баксов я, знаешь, скольких могу чпокнуть?

Он не шутил.

— Лавруша, — произнес я. — Это — пансион.

— Для благородных девиц?

— Нет. Для тебя.

— А где я возьму двадцать долларов?

— Я заплачу.

— Зачем тебе бабки тратить? Квартира — двести двадцать метров… Другу там места, что ли, нет?

Я поднялся на ступеньки, открыл.

— Плати, раз такой богатый. Только предупреждаю. У меня обратного билета нет.

Мы взошли к конторке. Там спросили паспорт. Лавруша завинтил банку с перцами. Поставил. Сунул руку в карман, в другой…

— Потерял, что ли?

— Должен быть, не бойся… Во! — выложил он зеленый паспорт соседней страны, когда-то входившей в невыносимое ей двуединство, но теперь полноправно славянской. Засаленный, истерзанный, но все равно дипломатический. С соответственной реакцией и принят был в руку, которая взамен протянула Лавруше ключ с увесистой лакированной грушей.

— Видал респект? Я ж, блядь, послом был!

— Ну уж…

— Ну, не послом… Но шишкой! Статус! Иммунитет! Но смотри, как получилось… Срок годности диппаспорта еще не вышел, а я уже все понял.

— Что ты понял?

— Что в этой жизни лучше околачивать…

При этом он так мотал перед собой на ключе с кольцом лакированную грушу, что я напрягся в готовности перехватить удар.

— Э? Феферонки не забыли?

— Несу.

Мы дошли до конца, спустились вниз. В конце коридора нашли дверь.

Ключ подошел.

Неожиданно приятным оказался номер. Чисто. Шкаф с зеркалом. Огромная кровать. Банку холопеньес я поставил ему на тумбочку. Высокое окно выходило в глухой двор, где разросшаяся бузина маскировала многолетние отложения отбросов социализма; странно было видеть такую помойку в самом центре Матери городов.