Наступила зима, начались вьюги, улицы завалило снегом. Однажды утром я проснулся очень рано. В трубе завывал ветер, было совсем темно.

Мать уже встала и топила печь. Она не хотела пускать меня в школу: стоял сильный мороз. Но я со слезами упросил ее отпустить меня.

Бегу что есть силы по улице. От холода дух захватывает. Ребят нигде не видно. Прибегаю. На дорожке, запорошенной снегом, ни одного следа. В окнах темно, но из трубы вьется дымок. Поднялся на крыльцо – дверь заперта. Ну, думаю, опоздал! От досады заплакал.

И тут дверь отворилась и вышла Нина Васильевна. Одной рукой платок на голове придерживает, а другой обняла меня:

– Зачем ты в такой мороз пришел? Ведь мы сегодня не учимся.

А я всхлипываю и молчу. Учительница вытерла мне слезы и повела к себе. Сняла с меня куртку, шапку и вдруг испуганно воскликнула:

– Да у тебя ухо отморожено!

Она принесла снега в миске и начала осторожно растирать мне ухо, пока кожу не защипало и ухо не стало гореть. Потом усадила к столу и угостила горячим чаем и конфетами.

Я совсем успокоился: пью чай и вокруг поглядываю. В комнате у Нины Васильевны я впервые. «Как тут хорошо да светло!» – думаю я и с удивлением поглядываю на книжную полку – столько книг я никогда еще не видел.

После чая Нина Васильевна усадила меня поудобнее возле печки и дала большую книгу – сказки с картинками. Сейчас я уже не помню ни картинок, ни названия книги. Помню только, что мне было очень хорошо у нашей учительницы.

С того дня и началась моя дружба с Ниной Васильевной. Часто потом, уже учеником старших классов, я бывал у нее и, сидя здесь, у печки, прочел немало полезных и интересных книг.

Все три мои брата еще мальчишками батрачили на богатеев и в нашем, и в соседних селах – виделись мы редко.

К зиме братья привозили домой заработанное: хлеб, овощи, немного денег. Это пополняло наши скудные запасы. В тяжелом, унизительном труде на кулаков провели они детство. Особенно трудно приходилось Грише – тихому, безответному: жестоко обращались с ним куркули, обманывали и обсчитывали.

Учились братья урывками. Очень тянулся к учению Сашко: он много читал, прилежно занимался, стараясь наверстать упущенное.

Братьев я очень любил. Несмотря на разницу в летах, у меня с ними было много общего. Я с нетерпением ждал их. Придут они, и сразу в хате становится шумно и тесно. Они рассказывают о своем нелегком житье в людях, о прижимистых и жадных куркулях. Мать, вздыхая, утирает глаза кончиком головного платка, отец насупится, а сестра Мотя отложит вышивание и, пригорюнившись, слушает братьев. А я думаю: «Нет, на куркуля батрачить ни за что не стану».

Учился я прилежно, с увлечением. Но неожиданно учение пришлось бросить – незадолго до летних каникул заболел отец. Как-то прихожу домой из школы, а он подзывает меня и, глядя в сторону, говорит:

– Придется тебе, сынок, уйти из школы. Я определил тебя подпаском к дяде. Пойдешь к нему завтра на заре.

Я взмолился:

– Дай, тату, школу кончить, а там куда хочешь пойду. Хоть до каникул подожди. Все лето проработаю.

И так и сяк пытался я уговорить отца, но он твердо стоял на своем:

– И не проси, Ваня. Дело решенное.

И на заре я отправился в соседнюю деревню к дяде-пастуху. Хлопот со стадом было много, и днем я отвлекался, а вечером не находил себе места: все думал о школе.

Первые дни дядя строго следил за мной, не отпускал ни на шаг. Но стадо было большое – одному пастуху трудно уследить за всеми коровами.

Недели через две дядя сказал:

– Ну, теперь, Ваня, ты присмотрелся, привык. Сегодня будешь у выгонов пасти. Смотри, чтобы домой ни одна корова не ушла. А я к посевам пойду.

За стадом слежу внимательно: привык сызмальства старательно выполнять порученную мне работу. Но дума у меня одна: неужели учение бросить придется? Как же быть? Убегу, будь что будет. А с коровами ничего не случится. Осмотрелся – дяди не видно. И, недолго думая, побежал домой.

Отец что-то мастерил во дворе. В руках у него была веревка.

Я бросился к нему:

– Что хочешь, тату, делай, но возьми меня домой. Учиться хочу.

Он молча схватил меня за руку. «Ну, – думаю, – батька мне сейчас всыплет». Так и случилось. Он крепко выпорол меня той самой веревкой, которую держал в руках. И все приговаривал: «Вот тебе за самоволье!» Я молчал, ни слезинки не пролил. Пришла мать и, сразу разгадав, что мне от отца досталось, с укором посмотрела на него, покачала головой:

– Да что ты робишь: ведь без тебя учительница была. Сказала, чтобы ты из пастухов взял его, в школу посылал.

Отец постоял, опустив голову, – неловко ему было. Вздохнув, сказал:

– С тобой, Ваня, видно, ничего не поделаешь, ты у меня упорливый. Учись.

Помолчав, добавил словно нехотя:

– Да только денег нет у меня на карандаши да краски. Сам заработай. Вот куркуль с нашей улицы созывает малых ребят на очистку скотного двора. Может, что и даст.

Сашко иногда батрачил на этого куркуля, говорил, что он очень богат и, как все толстосумы, жаден и прижимист.

С утра до темноты мы, малые ребята, убирали скотный двор. Таскали навоз, мели, скребли. Устали, проголодались – за целый день нам не дали ни кусочка перекусить. И уплатил нам кулак за всю работу… по одной копейке. Недаром гласит старинная поговорка: «Кто богат, тот жаден».

Обидно было до слез, зло разбирало. Я все твердил про себя: «Ни за что больше не буду батрачить на проклятого куркуля». Но пришла осень, заболел отец. Очень нужны были деньги. И снова пришлось наняться к кулаку. Целый день гонял на молотилке лошадей по кругу. К вечеру устал, проголодался, но был доволен: на конях накатался вволю и денег, верно, заработал – уж на этот раз, думаю, сквалыга-богатей заплатит получше.

Но получил я кусок хлеба с тухлыми шкварками. Я швырнул подачку и, зло посмотрев в лицо мироеду, повернулся и ушел.

По дороге мне встретился дядя Сергей. Он остановил меня, спросил, как дела. Я рассказал ему обо всем. Дядя Сергей положил мне руку на плечо:

– Запомни это, Ваня. И знай – недолго богатеям над бедняками измываться. Скоро мы навсегда избавимся от кулацкой кабалы.

В конце двадцатых годов новые понятия, новые слова входили в нашу жизнь. О социалистическом переустройстве деревни, коллективном хозяйстве, МТС, о всем том новом, что происходило во всей стране и в нашей деревне, нам, ребятам, рассказывала учительница. И мы начинали понимать, что коллектив – это великая сила, что вместе сделаешь гораздо больше, чем в одиночку, и теперь, объединившись, люди будут строить новую жизнь на селе.

Близок, понятен был нам смысл ленинских слов о том, что большевики отвоевали Россию у богатых для бедных. Эти слова люди часто повторяли на сходках и митингах, где звучали горячие речи сельских активистов, призывы к борьбе с кулаками, захватившими хлеб в свои руки, к борьбе за колхозное движение. После митингов разговоры на улицах не умолкали до темноты.

У нас, как и повсюду, коммунистам помогали комсомольцы. Среди них был и мой брат Сашко: бывший батрак стал активным борцом за коллективизацию, вместе с другими комсомольцами горячо выступал на собраниях.

Особенно памятно мне многолюдное собрание, на котором было постановлено организовать колхоз и назвать его «Червоный партизан». Много людей выступало на этом собрании: и работники, приехавшие из райцентра, и наши односельчане, и среди них инвалид войны, наш сосед Кирилл Степанищенко – он один из первых записался в колхоз.

В тот день люди, оживленные, радостные, долго не расходились по домам. А отец, вернувшийся вечером из Шостки, где работал на заводе, все повторял:

– Да, открылись у народа глаза, поняли люди, что кулак на батрацком труде наживается.

Народ шел в колхоз дружно, среди первых записался и мой брат Сашко. Его посылали на курсы подготовки колхозных кадров, и он стал работать счетоводом. Он был очень занят, с рассветом уже на ногах. По дороге в правление колхоза он часто заходил посоветоваться о делах к коммунисту Максимцу, жившему неподалеку от нас. Домой брат приходил поздно и еще долго работал. Сквозь сон я слышал, как он щелкает на счетах и рассказывает отцу о новостях.