— Пусть попробует еще разок, — сказал Матье. — Усилие воли, и все получится.

Матье бросил дружелюбный взгляд на своих ангелов-хранителей. Возможно, один из них окажет ему услугу, которую он не в силах оказать самому себе: положит конец его призванию.

За десятилетие, прошедшее после «случайной смерти» профессора Чарека, утонувшего на побережье Массачусетса, Соединенные Штаты потеряли Расмилла, Лучевски, Паака, Спетаи — у всех у них начались проблемы со здоровьем, которых ничто, казалось бы, не предвещало. В бюллетене Уоллоха, опубликованном в Кембридже, значились пятеро советских ученых первой величины, исчезнувших со сцены в 1967 году. Франция лишилась Бернера в 1963-м, Ковала в 1964-м; Англия потеряла Барлмонта, Франка и Густавича. Официально все это были смерти от естественных причин. В январе 1971 года передовица студенческой газеты университета Беркли «Фри спич» порекомендовала великим державам заключить джентльменское соглашение: специально созданная комиссия определяла бы каждый год число и фамилии ученых, подлежащих уничтожению, а страны, поставившие свои подписи под этим документом, брали бы на себя обязательство ликвидировать своих ученых сами: этакое новое Хельсинкское соглашение, позволяющее сохранить «равновесие страха».

Русский из КГБ занимал столик у двери в уборную. За ним обосновался типичный французский рабочий — вот разве что с беретом он перестарался. К тому же, у французских рабочих не было времени в такой ранний час потягивать кофе. Шалле, сотрудник французской контрразведки, болтал с девицами. Франция «опекала» Матье со времени его полинезийской вылазки, заботясь не столько о его безопасности, сколько о том, чтобы он не предложил свои бесценные услуги какой-нибудь другой стране. Матье сразу же узнал агента ЦРУ и подсел к нему за столик.

— Поздравляю! — сказал, смеясь, Старр. — У вас наметанный глаз! Даже немного обидно, что вы меня так легко вычислили.

— Голову чистокровного американца можно узнать из тысячи, — сказал Матье.

— Спасибо. А то мне уже надоело выслушивать, что у меня физиономия пруссака.

— Это примерно одно и то же.

Старр иронически прищурил глаза:

— Профессор, только не говорите, что у вас какие-то фобии в отношении Америки. С тех пор, как вы стали оповещать о своих работах все великие державы, я смотрю на вас как на человека, начисто лишенного предрассудков. Иными словами, я считаю, что вы ненавидите нас всех — причем с величайшей беспристрастностью.

Гастон, хозяйский фокстерьер, подошел, вихляя задом, к их столику, и Матье отдал ему свой круассан.

— Кстати, — продолжил Старр, — ваши специалисты-психологи говорят о вас как об одном из тех пламенных идеалистов, что разрываются между любовью и ненавистью к роду человеческому… Что-то вроде немецкого террориста… но бесконечно более опасного. Этим замечанием я лишь выказываю почтение вашему гению…

— Этим вы его только опошляете, полковник, — сказал Матье. — Как поживает мой друг Каплан? Я слышал, у него были кое-какие проблемы из-за побочных эффектов…

— Небольшой нервный срыв. Галлюцинации. Вам это знакомо?

Матье ничего не ответил. Он гладил собаку.

— Да, нам, по-видимому, еще далеко до того, когда наша психика и нервная система будут на нужной высоте, — заметил Старр. — В общем-то, это понятно, учитывая… природу этого нового источника энергии.

— Это вполне старый источник энергии, — сказал Матье.

— Мне как-то неудобно высказываться по этому вопросу в присутствии ученого, но, хотим мы того или нет, будет очень трудно убедить людей, что… в общем, вы меня понимаете. Даже самый закоренелый атеист не может не испытывать нездоровой неловкости…

— Из-за души, что ли? — спросил Матье.

— Ну да, что-то вроде того.

— Религиозное мракобесие.

— Конечно, конечно. Но людям будет непросто согласиться с этим.

— Вы ошибаетесь, полковник. Они всегда соглашались. И когда они останутся без бензина для своих драндулетов, они согласятся с чем угодно.

Он протянул Гастону второй круассан.

— По сути, речь идет не о чем ином, как о сборе, переработке и утилизации отходов, — сказал он.

— Нацисты смотрели на вещи примерно так же, — пробормотал Старр.

— Вы могли бы еще сослаться на Хиросиму, Вьетнам, ГУЛАГ и на много других «точек зрения», — заметил Матье. — Только зря вы переживаете. Если бы речь и в самом деле шла о нашей душе, — в той мере, в какой мы еще вправе претендовать на нее, — вот тогда бы вопрос о загрязнении стал действительно дьявольской задачкой. Давайте лучше поговорим серьезно. Почему вы захотели со мной встретиться?

— По одной-единственной причине. Я должен был заверить вас, причем самым категоричным образом, что мы не имеем никакого отношения к убийству профессора Голден-Мейера. Вы, разумеется, не обязаны верить мне на слово…

— Но я вам верю…

Фокстерьер положил голову на колени Матье, и тот нежно почесывал ему за ушами.

— Меня мало интересует, какая из великих держав приказала убрать Голден-Мейера. Причина этого «необъяснимого убийства», как его назвала пресса, для вас, разумеется, столь же очевидна, как и для меня. Если бы документы попали в руки Иоанна XXIII, этот старый крестьянин поднял бы страшный шум. Ничто не помешало бы ему прокричать на весь свет правду и развернуть кампанию против того, что он когда-то назвал — я имею в виду его слова по поводу термоядерной бомбы — «крайним падением души человеческой и нашего богоданного духа»… Он как будто что-то предчувствовал, не так ли?

— Замечу, что вы противоречите самому себе. С одной стороны, вы полностью отрицаете… «богоданный» характер новой энергии, а с другой… В общем, весьма двусмысленно.

— Возможно. Документы попали к нему в руки, и он отправился на тот свет.

— Иоанн XXIII был очень болен.

— И теперь, когда его больше нет, я предполагаю, что современная церковь займет в этом деле осторожную, уклончивую — то есть типично современную позицию. Что-то в духе: «Термоядерную бомбу использовать, конечно, можно, но только в мирных целях».

Старр вежливо улыбнулся:

— Забавно.

Матье напоследок еще раз погладил фокстерьера.

— Есть вещи, в которых собаки заведомо не виноваты, — сказал он. — Счастливчики. У Франсиса Жамма есть очень красивое стихотворение «Чтобы отправиться в рай с ослами»[20].

Он встал и взял плащ.

— Тяжба человека… не слыхали?

В своем отчете Старру пришлось написать: «Он выглядел настолько удрученным, мятущимся, почти отчаявшимся, словно его же собственный гений одержал над ним верх; признаюсь, у меня на миг даже возникла симпатия к этому необыкновенному и непредсказуемому человеку, от которого можно ожидать чего угодно, в том числе и самого худшего».

Матье припарковал свой «альбер-ситроен» позади Коллеж де Франс и спустился в лабораторию. Помимо проблемы дезинтеграции и редукции духа, решение которой им по-прежнему не давалось, их главной заботой была недостаточная герметичность контейнеров. Случались утечки, потери мощности и просачивание; прикоснешься к аккумулятору — и чувствуешь, что он будто бы покрыт росой, или слезами, как говорил не чуждый поэзии Валенти. Эти недостатки должны были исчезнуть с появлением нового поколения коллекторов и по мере изобретения новых способов управления энергией — так уже было с плутонием.

А пока что культурные побочные эффекты лишь усиливались. Валенти жаловался, что слышит Баха всякий раз, когда переводит единицу энергии из коллектора в батарейку, а однажды утром Матье оказался лицом к лицу с Мадонной Беллини[21] из Венецианской академии: в течение нескольких секунд она парила в воздухе над одним из уловителей, — хотя в нем содержались поступления от какой-то домработницы. Культурное загрязнение, похоже, было никак не связано с социальным статусом донора.