Спутником Элизабет в этом мире могут быть только ошейник и цепи. Грустно это сознавать. Приходилось признать, что лучше бы Камчак не отдавал мне этой девушки.

Голос её прервал мои невеселые размышления.

– Странно, что Камчак не продал меня, – сказала она.

– Может, ещё продаст, – утешил я её.

Она рассмеялась.

– Может быть, – согласилась она, пригубив бокал. – Все может быть, Тэрл Кэбот.

– Это верно.

– И все же почему он меня не продал?

– Не знаю.

– Почему он отдал меня тебе?

– Я действительно не знаю.

А в самом деле, почему Камчак отдал эту девушку именно мне? Слишком много вещей в последнее время вызывали у меня удивление, и я невольно вернулся мыслями к загадкам этой планеты, к Камчаку, к тачакам и ко всему тому, что так отличается от нашего с Элизабет прежнего мира.

Я задумался, почему Камчак вдел кольцо в нос этой девушки, подверг её клеймению и одел обычной кейджерой? Действительно ли только потому, что она вызвала его гнев попыткой убежать из его фургона, или на то была ещё какая-то причина? И почему он подверг её наказанию – возможно, относительно жестокому – именно в моем присутствии? Думаю, таким образом он заботился о девушке. Ведь после этой демонстрации он отдал её мне, а мог отдать любому из своих воинов. Он сказал, что это ради её же блага. Почему же он так поступил? Или ради меня?

Или ради нее?

Элизабет наконец осушила свой бокал. Она встала, сполоснула бокал и поставила его на место. Затем опустилась на колени у дальней стенки фургона, распустила ленту и встряхнула волосами. После этого она принялась разглядывать себя в зеркальце, поворачиваясь то так, то этак. Я был изумлен. Теперь она рассматривала золотое колечко в носу не как уродство, а как основное свое украшение. Она повыше взбила волосы и, стоя на коленях, выпрямила спину, как настоящая горианка. Камчак не позволил ей обрезать волосы; теперь, когда она считает себя женщиной свободной, она, думаю, скоро захочет их укоротить.

Если так, я буду об этом искренне сожалеть; длинные, густые волосы всегда казались мне главным украшением женщины.

Внезапно мне подумалось, что я понял Камчака!

Он действительно любил эту девушку!

– Элизабет, – отвлек я её от прихорашивания.

– Да? – откликнулась она, опуская зеркальце.

– Думаю, я знаю, почему Камчак отдал тебя мне, помимо, конечно, того факта, что считал, будто я смогу использовать хорошенькую женщину для ведения хозяйства.

Она рассмеялась.

– Я рада, что он так поступил, – призналась она.

– Вот как? – выразил я свое удивление.

Она улыбнулась и снова погляделась в зеркальце.

– Конечно. Кого ещё он мог найти достаточно глупого, чтобы меня освободить?

Какое-то время я не мог вымолвить ни слова.

– Так почему он так сделал, как ты думаешь? – поинтересовалась она.

– На Горе считается, что только женщина, познавшая всю глубину рабства, может быть по-настоящему свободной.

– Я не уверена, что до конца понимаю это.

– Здесь, очевидно, дело не в том, действительно ли женщина свободна или является рабыней, не в самих надетых на неё цепях, ошейниках или клейме.

– А в чем же?

– Вероятно, считается, что только женщина, в высшей степени подчиняемая чужой воле, способная себя подчинить, полностью отдаться, раствориться в мужских объятиях, может быть настоящей, истинной женщиной, и, являясь таковой, она, следовательно, является свободной.

Элизабет рассмеялась.

– Эта точка зрения не для меня; я, в конце концов, американка – свободная женщина! – заявила она.

– Я говорю не об ошейнике и цепях.

– Нет, все это только глупая теория.

– Может, и так.

– Я нисколько не уважаю женщин, способных полностью отдаться мужчине, – встряхнула она головой.

– Это меня не удивляет, – признался я.

– Женщина – такая же личность, как мужчина, ничуть не меньше.

– Мне кажется, мы говорим о разных вещах.

– Возможно.

– В нашем с тобой мире слишком много говорят о личностях и очень мало – непосредственно о мужчинах и женщинах как таковых. Из-за этого люди привыкают видеть в человеке прежде всего личность, мужчины уделяют меньше внимания своей мужественности, а женщины привыкают к мысли о недостойности вести себя по-женски.

– Чепуха! Все это чепуха!

– Я говорю не о словах, используемых на Земле для обозначения этих вещей и понятий, а о том скрытом за словами смысле, который лежит в основе наших действий.

Она наморщила свой хорошенький лобик. Я продолжил.

– Что если бы нами в гораздо большей степени руководили законы природы, естественный голос крови, а не общественная мораль и надуманные условности? Представь себе мир, где искренние отношения между мужчиной и женщиной, их естественное влечение друг к другу внезапно были подменены требованиями какой угодно морали, лежащей в основе процветания общества как такового, действующей именно на благо общества, а не конкретного человека, общества, склонного воспринимать индивидуума как частичку самого себя, как функционирующую частичку, в которой половое различие отступает на второй план по отношению к профессиональному мастерству?

– Пытаюсь представить.

– Ну а какой, по-твоему, будет результат?

– Даже затрудняюсь сказать.

– Результатом будет наша Земля!

– Свободная женщина не желает подчинять себя мужчине, подстраиваться под него! – возразила Элизабет.

– Мы опять говорим о разных вещах.

– Возможно.

– Не существует более свободной, величественной и внутренне прекрасной женщины, чем горианская вольная спутница мужчины. Сравни её с наиболее часто встречающимся типом жены жителя Земли.

– Нет, судьба тачакской женщины убога.

– Редко кто из них рассматривается в городах как полноправная вольная спутница мужчины.

– Мне не приходилось встречаться с такой женщиной.

Мне оставалось лишь признать её правоту. Особую грусть вызывало то, что сам я знал только одну такую женщину – Дину.

– Возможно, ты права, – согласился я, – но млекопитающие делятся на тех, кто по природе своей стремится к обладанию кем-либо, и тех, чья природа требует от них быть обладаемыми.

– Я не привыкла думать о себе как о млекопитающем, – рассмеялась Элизабет.

– А кем ты привыкла считать себя в биологическом смысле?

– Ну, если ты хочешь посмотреть на меня с этой точки зрения…

Я ударил кулаком по полу фургона, и Элизабет испуганно отскочила в сторону.

– Вот с какой точки я смотрю на это дело.

– Чепуха! – заявила Элизабет. – Это ничего не доказывает.

– Горианцы тоже признают, что этот аспект не воспринимается женщинами, они не понимают его, боятся и протестуют.

– Потому что это не доказательство.

– Ты все время считаешь, что я хочу принизить женщину, доказать её ничтожность; я же, наоборот, говорю, что женщины удивительны, очаровательны, но становятся такими, лишь научившись отдавать себя любви.

– Глупость! – фыркнула Элизабет.

– Вот почему в этом диком, варварском мире женщину, которая не умеет уступать, зачастую учат этому насильно. Ее просто завоевывают.

Элизабет отбросила голову назад и весело расхохоталась.

– Да-да, – глядя на нее, усмехнулся и я. – Ее уступчивость завоевывается, и нередко её хозяином, который испытывает от этого не меньшее удовлетворение.

– И что происходит с этими женщинами потом?

– Они могут носить цепи или получить свободу, как сложится их судьба; но для того, о чем мы с тобой говорили, это не имеет никакого значения: и в том и в другом случае они делаются по-настоящему женственными.

– Ни один мужчина, включая и тебя самого, мой дорогой Тэрл Кэбот, не толкнет меня на этот шаг!

– Горианцы утверждают, что женщина начинает страстно стремиться к осознанию свой женственности, своего предназначения мужчине именно в момент своего слияния с ним в одно целое – в тот парадоксальный момент, когда она, фактически являясь подвластной ему, его рабыней, достигает максимальной степени свободы.