— Не хочешь? — спросил Антуан. — Что ж, тогда мы пойдем в поле.

— Понятно, идти надо. Не со мной же тут сидеть, все равно этим не поможешь. Земле вы нужней, чем мне, — говорил отец.

Прошло три дня. Каждое утро дети уходили в поле, и старик оставался один. Он лежал неподвижно, и только когда ему хотелось пить, он протягивал руку за кружкой с водой и думал: «Теперь я как старая лошадь — надорвется она на работе, упадет где-нибудь в углу и умирает, всеми забытая. Работал целых шестьдесят лет, а теперь уж ни на что не годен, зря только занимаю место да стесняю детей. Самое лучшее умереть поскорее».

Дети не очень горевали. Земля приучила их к спокойствию. Они слишком были близки к земле. Жаль, что лишатся они своего друга, но что поделаешь, да и некогда к тому же горевать. Минутку утром да минутку вечером — больше они никак не могли уделять отцу. Если бы он вдруг поправился и встал — значит он еще крепок; ну а если умрет — значит пришло ему время помирать. Каждый знает — против смерти не пойдешь; раз она поселилась в человеке, ничем ее не выживешь — ни молитвой, ни лекарствами. Вот корова — та другое дело, ее и вылечить можно.

По вечерам Жан-Луи глазами спрашивал детей, как идет уборка урожая. И когда они пересчитывали, сколько нажали снопов, и хвалили хорошую погоду, его глаза светились радостью. Как-то раз дети опять заговорили о враче. Но старика это привело в такое волнение, что они побоялись, как бы это не ускорило его смерти, и оставили отца в покое. Жан-Луи попросил позвать к нему старого его приятеля, полевого сторожа, папашу Николя. Папаша Николя был старше Жан-Луи, в сретенье ему исполнилось семьдесят пять лет. Но он все еще держался прямо, как тополь. Он пришел и с серьезным лицом сел у постели больного, Жан-Луи не мог говорить, только смотрел мутными глазами на своего друга. Старик Николя тоже молчал. И так, не произнося ни слова, они просидели вместе целый час, довольные уж тем, что видят друг друга; оба молча вспоминали далекие дни молодости. А когда дети вернулись в этот вечер с поля, то увидели, что отец лежит окоченевший, с широко раскрытыми глазами: он умер.

Старик отошел тихо, не застонал, не пошевельнулся. Последний вздох его улетел и растворился в вольном воздухе полей. Он никого не потревожил своей смертью — сам, как умел, справился с последним своим часом. Так умирают животные: они забиваются перед смертью куда-нибудь подальше ото всего живого и умирают.

Первым подошел к покойному Жозеф.

— А отец-то помер, — сказал он, обернувшись к остальным.

— Помер отец, — повторили вслед за ним Антуан, Катрина и Жакине. Их ничуть не удивила эта смерть. Жакине, вытянув шею, с любопытством рассматривал издали мертвого деда. Дочь плакала тихонько, вытирая глаза косынкой; сыновья молча шагали по комнате, загорелые их лица побледнели.

— А все-таки порядком протянул наш старик. Крепок, знать, был!

Эта мысль утешала их, они гордились силой своего рода.

Ночью никто не выдержал позднее одиннадцати — все заснули; и Жан-Луи опять остался один. Он спал вечным сном, и на его лице застыло выражение глубокого раздумья.

Чуть свет Жозеф отправился в Кормье за священником. Антуан и Катрина, оставив Жакине у тела умершего, ушли в поле, — ведь уборка еще была не закончена. Но мальчугану стало скучно сидеть одному около бездыханного деда, и он то и дело выбегал на дорогу — бросал камнями в воробьев, смотрел на бродячего торговца-коробейника, который расхваливал соседкам свои цветные платки. Вспомнив о старике, Жакине спешил домой, но, убедившись, что дед лежит все так же неподвижно, снова убегал — посмотреть, как дерутся собаки.

А в это время в открытую дверь забрели куры и преспокойно разгуливали по комнате, разрывая лапками и клювом утоптанный земляной пол. Огненно-рыжий петух заметил неподвижное тело и встревожился. Петух был осторожный и опытный, он прекрасно знал, что у старика никогда не было привычки лежать в постели после восхода солнца. Вытянув шею и округлив блестящие глаза, петух издал свой звонкий клич, он возвестил смерть старика; и куры с кудахтаньем, поклевывая земляной пол, одна за другой вышли из комнаты.

Священника ждали к пяти часам. Из сарая тележника, который сколачивал гроб, уже с утра доносились визг пилы и стук молотка. Жителям Ла-Куртей хорошо были знакомы эти звуки, и, заслышав их, все, кто еще не знал о смерти старика, говорили: «Слышь-ка, Жан-Луи-то помер».

Антуан и Катрина вернулись с поля. Нельзя сказать, чтобы им было очень уж грустно, — ведь такого урожая, как в этом году, не было, пожалуй, уже лет десять.

Вся семья ждала священника, и, чтобы скоротать время, все что-нибудь делали: Катрина варила суп, Жозеф пошел за водой, Жакине послали посмотреть, вырыта ли могила. Священник приехал только в шесть часов. Вместе с ним на повозке сидел мальчик — церковный служка. Остановив лошадь возле дома Лакуров, священник слез, вынул из повозки завернутые в газету епитрахиль и стихарь и, облачаясь на ходу, сказал:

— Поспешим, дети мои, в семь мне надо уехать.

Никто, однако, не торопился. Сходили за двумя соседями, которые должны были нести гроб на старых, почерневших от времени носилках. А когда соседи явились и все уже собрались тронуться в путь, прибежал Жакине с криком, что могила еще не готова, но идти все-таки можно.

Первым, читая по книге латинские молитвы, шел священник; за ним маленький служка нес помятую медную чашу со святой водой и кропильницу. Когда проходили мимо сарая, где обычно дважды в месяц служили мессу, из него вышел и стал во главе процессии второй мальчик, который нес прикрепленный к концу палки крест. За гробом шла семья покойного; мало-помалу к ней присоединилась вся деревня, а позади всех бежали грязные, вихрастые и босоногие мальчишки.

Кладбище было на противоположном конце деревни, за околицей. Дорогой соседи, которые несли гроб, трижды останавливались, чтобы передохнуть. Они ставили носилки на землю и отдувались; процессия в это время тоже стояла. Потом все снова трогались в путь. Слышался стук деревянных башмаков по сухой земле. Когда пришли на кладбище, оказалось, что могила действительно еще не готова; голова могильщика то появлялась, то исчезала над краями ямы — он выбрасывал лопатой землю.

У кладбищенской ограды — простого плетня — буйно разрослась ежевика; в сентябре ребятишки бегали сюда по вечерам полакомиться спелыми ягодами. Кладбище казалось настоящим садом в открытом поле. В глубине его зеленели огромные кусты смородины, а в одном углу росла груша, высокая и ветвистая, как дуб. Посредине была небольшая липовая аллейка, летом старики любили посидеть тут в тени и выкурить трубочку. Солнце пылало. В траве стрекотали кузнечики; в знойном воздухе с жужжанием носились пчелы. Тишина этого сада вся была пронизана трепетом жизни, а соками этой тучной земли налились алые, как кровь, лепестки маков.

Гроб опустили возле могилы. Мальчик воткнул крест в землю в ногах покойника, а в головах стоял священник, читая по-латыни. Но присутствующих больше всего занимала работа могильщика. Они окружили могилу и с интересом следили за его движениями. А когда все возвратились к покойнику, оказалось, что священник со служками уже ушли и возле гроба стоит в терпеливом ожидании только семья покойного.

Наконец могила была готова.

— Хватит! Глубоко уже! — крикнул могильщику один из крестьян, несших тело, и все стали помогать сыновьям покойного опустить гроб в могилу.

Старику Лакуру будет здесь хорошо. Ведь он так любил землю, и она любила его. Шестьдесят лет прошло с того самого дня, когда он в первый раз тронул ее своей лопатой. Вот и встретились они снова. Их любовь с каждым годом все возрастала, а теперь земля навсегда взяла его к себе. Хорошо, спокойно будет тут почивать Жан-Луи! Ничьи шаги не потревожат его. Одни только легкие птичьи лапки будут касаться травы на его могиле. Смерть, озаренная солнечным сиянием, принесет ему вечный сон в мирном лоне полей.

Могилу засыпали. Все дети Жан-Луи — Катрина, Антуан, Жозеф, бросили в нее по горсти земли, а Жакине нарвал красных маков и положил их на могилу деда. Потом семья вернулась домой, и все сели ужинать. С полей гнали стада, солнце садилось. На деревню спускались сумерки теплой летней ночи, и все вокруг засыпало.