Мориссо зло рассмеялся и сказал:

— Опоздали. Благотворители, как поезд, всегда опаздывают.

А каким жалким был маленький, легкий, словно перышко, трупик исхудавшего ребенка! Он занимал на матраце очень мало места. Кажется, положи вместо него подобранного на улице замерзшего воробушка — он столько же занял бы места.

Между тем к г-же Бонне вновь вернулась вся ее любезность. Она заявила, что Шарло ничуть не потревожит, если родители позавтракают рядом с ним, и вызвалась сходить за хлебом и мясом; обещала принести и свечу. Мориссо согласились. А когда соседка вернулась и поставила на стол горячие сосиски, изголодавшиеся люди набросились на них и ели с жадностью, сидя почти рядом с покойником, маленькое личико которого белело в полумраке. Потрескивали дрова в печке. В комнате стало тепло и уютно. Глаза матери то и дело наполнялись слезами; слезы крупными каплями падали на хлеб. Как бы хорошо было сейчас их мальчику! С каким удовольствием он поел бы сосисок!

А г-жа Бонне старалась изо всех сил. Около часу ночи Мориссо заснул, положив голову на постель, в ногах Шарло, а женщины варили кофе. На кофе пригласили еще одну соседку, восемнадцатилетнюю швею, которая принесла с собой немного водки на донышке бутылки. Три женщины отхлебывали маленькими глотками кофе и вполголоса беседовали — рассказывали друг другу всякие необычайные случаи смерти. Мало-помалу голоса их зазвучали громче, а круг затрагиваемых тем становился все шире. Они уже судачили обо всем: о том, что творилось в их доме, в их квартале, о преступлении на улице Ноллет. Время от времени мать вставала и подходила взглянуть на Шарло, словно желая еще раз убедиться, что он недвижим.

На следующий день нельзя было похоронить Шарло, так как накануне вечером не сделали в полицию заявления о его смерти, поэтому весь следующий день родители провели в комнате, где лежал мертвый Шарло, ведь у них была только одна комната. Они спали, ели, пили возле него. Порой они даже как будто забывали, что он умер, а вспомнив, еще и еще раз переживали свою утрату.

На второй день принесли, наконец, гробик, бесплатно выданный благотворительным комитетом, — из четырех плохо выструганных досок, размером не больше ящика для игрушек. Шарло уложили в этот ящик — и в путь!

За похоронными дрогами первым шел отец с двумя повстречавшимися дорогой товарищами, за ними — мать, г-жа Бонне и другая соседка, швея.

Шли чуть не по колено в грязи; и хотя дождя не было, все промокли — так густ был туман. Спеша поскорее добраться до церкви, маленькая процессия почти бежала. В церкви покойника наскоро отпели, и все снова побежали по грязной мостовой.

Кладбище было где-то у черта на куличках; чтобы добраться до него надо было пройти весь проспект Сент-Уэна и заставу. Но вот, наконец, и кладбище. Большой пустырь, обнесенный белой стеной. Он весь зарос чахлой травой, то тут, то там выпячивались горбами могилы, только в самом конце кладбища росло несколько тощих деревьев, переплетая в небе черные голые ветки.

Погребальное шествие двигалось медленно, увязая в грязи. А тут еще пошел проливной дождь, пришлось мокнуть под открытым небом, дожидаясь старика священника, который никак не решался выйти из часовни.

Шарло полагалось спать в общей могиле.

По всему кладбищу валялись поваленные ветром кресты, мокрые, сгнившие венки. Тут была подлинная юдоль скорби и нищеты — истоптанная, голая земля, где хоронили людей, убитых голодом и холодом.

Но вот все кончено. Шарло опустили в яму, могилу засыпали, и родители ушли; они не могли даже постоять перед могилой на коленях, так как вокруг все затопила жидкая грязь.

Когда вышли за кладбищенские ворота, Мориссо, у которого еще осталось три франка из десяти, присланных благотворительным комитетом, пригласил товарищей и соседей зайти по случаю дождя в винный погребок выпить чего-нибудь. Предложение было принято; все зашли, уселись за столики и выпили два литра вина, закусывая дешевым сыром. Затем товарищи каменщика купили еще два литра. И в Париж возвратились уже сильно навеселе.

Жан-Луи Лакуру уже исполнилось семьдесят лет. Он родился в деревушке Ла-Куртей, затерявшейся в лесной глуши и насчитывавшей всего полтораста жителей. Здесь он прожил всю жизнь; лишь единственный раз побывал в Анжере, — город был в пятнадцати лье. Но ездил он туда давно, еще в ранней молодости, и теперь он ничего уж и не помнил об этом. У старика было трое детей: два сына — Антуан и Жозеф, и дочь Катрина. Дочь выдали замуж, но она овдовела и с двенадцатилетним сыном Жакине вернулась к отцу. У семьи было пять или шесть арпанов земли — как раз столько, чтобы не умереть с голоду и не ходить нагишом. Каждый кусок хлеба и стакан вина доставался им тяжким трудом. Деревня Ла-Куртей раскинулась в небольшой долине, и со всех сторон ее окружали густые леса. Деревня была бедная, и в ней не построили даже церкви; служить по праздникам обедню приезжал священник из Кормье; а так как от Кормье до деревни добрых два лье, то обедня бывала не чаще двух раз в месяц. Деревенские дома — десятка два ветхих лачуг — разбросаны были вдоль дороги. У ворот рылись в навозе куры. Женщины при виде чужого человека вытягивали шеи и долго смотрели ему вслед, а ребятишки, валявшиеся на солнцепеке, спасались бегством вместе со стадом встревоженных гусей.

За всю свою долгую жизнь Жан-Луи ни разу не хворал. Старик был высок ростом и кряжист, как дуб. От загара его морщинистое лицо потемнело, кожа стала похожа на древесную кору, и весь он благодаря солнцу приобрел крепость и спокойствие дерева. Состарившись, он потерял охоту говорить, очевидно считая это бесполезным, и почти всегда молчал. Ходил он грузной и медленной поступью, и в ней чувствовалась неторопливая и спокойная бычья сила.

Еще в прошлом году он был сильнее своих сыновей и всегда выбирал для себя самую тяжелую работу; молча трудился на своем поле, которое, казалось, знало его и покорно ему повиновалось. Но однажды, месяца два тому назад, у него вдруг подкосились ноги, он упал поперек борозды, как срубленное дерево, и два часа пролежал неподвижно. На другой день встал, хотел приняться за работу — руки и ноги не слушались его; но, несмотря на все уговоры детей, он настоял на своем и отправился в поле. С ним послали Жакине, чтобы мальчик позвал на помощь, если дед упадет.

— Ну что тебе тут надо, лентяй ты этакий? — ворчал Жан-Луи на внука. — В твои годы я уже сам зарабатывал свой хлеб.

— А я, дедушка, тебя стерегу, — ответил мальчуган.

Старик вздрогнул при этих словах и умолк. Вечером он лег в постель и больше уже не вставал. Утром, собравшись в поле, сыновья и дочь подошли взглянуть, что с отцом, почему его совсем не слыхать, и увидели, что он лежит вытянувшись на спине, с открытыми глазами, будто размышляет о чем-то. По его лицу нельзя было понять, здоров он или болен, так оно загорело и огрубело от солнца.

— Ну что, отец? Плохо твое дело?

Старик что-то проворчал и кивнул головой.

— Без тебя, что ли, в поле идти?

Да, кивал старик, пусть идут без него. Ведь сейчас каждая минута дорога, началась жатва. Потеряешь утро, а там, гляди, налетит буря с грозой — и размечет копны. Все ушли из дому, даже Жакине. Старик остался один. Вернувшись вечером, дети увидели, что он все так же лежит на спине, с открытыми глазами, и лицо у него какое-то задумчивое.

— Ну что, отец, полегчало тебе?

— Нет, не полегчало, — пробормотал старик.

Чем бы ему помочь? Катрина предложила сделать винный отвар с травами. Но это слишком сильное средство, оно может и убить старика. Жозеф сказал, что утром будет видней, и все легли спать.

Наутро, перед уходом в поле, дети подошли на минутку к отцу. Да, старик и впрямь болен. Никогда еще не лежал он вот так, как сейчас, вытянувшись неподвижно. Доктора бы надо. Да вот беда — далеко ехать за ним, в Ружмон. Туда шесть лье да оттуда шесть — двенадцать лье. Целый день пройдет. Старик, который прислушивался к разговору, начал метаться — он разгневался: на что ему доктора? Толку от них никакого, а деньги плати.