II
Несколько минут он молча простоял перед нею, охваченный тревогой, не зная, что и думать. Ему вспомнилось молчание Штейнвега, смятение старика, когда у него требовали раскрыть ужасный секрет. Долорес тоже его знала и тоже молчала.
Не говоря ни слова, он вышел из гостиной.
Чистый воздух, ясные пространства… Ему стало лучше. Он вышел за стены парка и долго бродил по полям, рассуждая с собою вслух:
— Что случилось? Что происходит? Долгие месяцы, в действии и борьбе, я заставлял плясать на своих ниточках все лица, которым суждено участвовать в исполнении моих планов. И все это время совершенно упускал из виду, что должен присматриваться к ним, знать, что происходит в их головах и сердцах. Я совершенно не знаю Пьера Ледюка, не знаю Женевьевы… Не знаю и Долорес… Я обращался с ними, словно с куклами, тогда как все они — живые люди. И сегодня передо мною встают препятствия, которые я не сумел предусмотреть!
Он топнул ногой и воскликнул:
— Препятствия, которых, в сущности, и нет! Состояние души Женевьевы и Пьера… Оно мне безразлично, я проникну в него после, в Вельденце, когда обеспечу их счастье… Но Долорес!.. Она знала Мальрейха, и ничего не сказала о нем! Почему? Какие между ними существовали отношения? Может быть, она его боится? Боится, что он совершит побег и явится к ней, чтобы отомстить за разглашение его тайн?
Уже к ночи он добрался до домика, который занял для себя в глубине парка, и в самом скверном настроении поужинал, ворча на Октава, который обслуживал его то слишком медленно, то чересчур быстро.
— Хватит с меня, оставь меня одного… Сегодня ты делаешь одни глупости… А это — кофе?.. Это черт знает что!
Он отставил наполовину полную чашку и провел два часа подряд, прогуливаясь по парку, пережевывая все те же и те же мысли. Под конец его догадки обрели окончательный вид:
«Мальрейх сбежал из тюрьмы и терроризирует госпожу Кессельбах; он узнал от нее уже историю с зеркальцем…»
Люпэн пожал плечами.
«И в эту ночь заявится к тебе, чтобы поволочь тебя за ноги в ад… Ну вот, у меня уже заходит ум за разум! Пойду-ка лучше спать!»
Он вернулся в свою комнату и лег в постель. И тут же уснул тяжелым сном, полным кошмаров. Дважды просыпался, хотел зажечь свечу, и оба раза снова падал, будто оглушенный. Он слышал, тем не менее, как на колокольне в деревне били часы, скорее — ему казалось, что он их слышит, так как его удерживало странное оцепенение, в котором, казалось, он продолжал слышать и чувствовать. И нахлынули видения, полные тревоги и ужасов. До него отчетливо донесся скрип открываемого окна. Отчетливо, сквозь опущенные веки, сквозь густую тьму он увидел приближавшуюся тень. Эта тень наклонилась вскоре над ним. С невероятным усилием он приоткрыл глаза и посмотрел… по крайней мере, так ему показалось. Снилось ли ему все это? Виделось ли наяву? Он отчаянно пытался понять.
Снова шорох… Кто-то взял коробок спичек, лежавший рядом… «Сейчас все станет видно», — сказал он себе с огромной радостью. Чиркнула спичка. Свеча зажглась. С ног до головы Люпэн почувствовал потоки холодного пота, стекавшего по телу, в то время как сердце то и дело переставало биться, остановленное страхом. Тот человек был перед ним.
Возможно ли все это? Нет, нет!.. И тем не менее — он видел… О, какая ужасная картина!.. Тот человек, чудовище, был здесь!
«Я не хочу… Я не хочу…» — бормотал Люпэн, словно обезумев.
Тот человек, чудовище, был там. Одетый во все черное, с маской на лице, в мягкой шляпе, надвинутой на светлые волосы.
«О, это сон, мне это снится, — подумал Люпэн, смеясь. — Это ночной кошмар…»
Напрягая все силы, всю волю, Люпэн пытался пошевелиться, сделать хотя бы одно движение, которое отогнало бы призрак.
Он этого не смог.
И вдруг ему вспомнилось: чашка кофе! Вкус напитка… Подобный вкусу того, который он выпил в Вельденце… Он издал крик, совершил последнее усилие и опять упал обессиленный.
Но и в бреду почувствовал, как незнакомец расстегивает ворот его сорочки, раскрывает шею, поднимает руку; увидел, что эта рука сжимает рукоятку кинжала, маленького стального кинжала, похожего на тот, которым были убиты господин Кессельбах, Чемпэн, Альтенгейм и столько других людей…
III
Несколько часов спустя Арсен Люпэн проснулся, разбитый усталостью, с горечью во рту. С минуту собирал воедино разбежавшиеся мысли, и вдруг, вспомнив все, невольно заслонился рукой, будто кто-то на него нападал.
— Какой я болван! — воскликнул он, соскочив с кровати. — Это была галлюцинация, кошмар. Достаточно поразмыслить. Если это был он, существо во плоти, этой ночью поднявшее на меня руку, он перерезал бы мне горло, как цыпленку. Этот действует без колебаний. Где же логика? Чего ради он стал бы меня щадить? Ради моих прекрасных глаз? Нет, мне это снилось, вот и все!
Он принялся насвистывать и оделся, изображая величайшее спокойствие, хотя мысль продолжала напряженно трудиться, хотя он напряженно оглядывался вокруг. На паркете, на подоконнике — никаких следов. Комната находилась на нижнем этаже, спал он при открытом окне, и было очевидно, что непрошеный гость мог прийти только с той стороны. Но там не оказалось никаких следов, так же как у внешней стены, на песке аллеи, которая огибала домик.
— И все-таки… Все-таки… — повторял Люпэн сквозь зубы.
Он позвал Октава.
— Где был приготовлен кофе, который ты подал мне вчера?
— В замке, патрон, как и все остальное. У нас здесь нет плиты.
— А сам ты этот кофе пил?
— Нет.
— И вылил потом все, что оставалось в кофейнике?
— А как же, патрон. Вы нашли его таким скверным… И выпили разве что пару глотков.
— Хорошо. Приготовь машину. Мы выезжаем.
Люпэн был не из тех, кто мирится с сомнениями. Он ждал окончательного объяснения с Долорес. Но для этого надо было предварительно пролить свет на некоторые моменты, казавшиеся ему еще неясными, и свидеться с Дудвилем, который прислал ему из Вельденца довольно странные сведения. Ни разу не останавливаясь, они добрались до великого герцогства, куда прибыли к двум часам дня. После разговора с графом Вальдемаром, которого, под каким-то предлогом, он попросил отложить поездку делегатов регентства в Брюгген, он отправился в один из местных постоялых дворов, на встречу с Дудвилем.
Тот отвел его в другую таверну, где представил ему невысокого, довольно бедно одетого человечка, герра Штокли, служащего муниципальных архивов.
Разговор оказался долгим. Они вышли и вместе посетили контору муниципалитета. В семь часов вечера Люпэн поужинал и отбыл обратно. В десять прибыл в замок Брюгген и спросил Женевьеву, чтобы вместе с нею пройти в комнату госпожи Кессельбах.
Ему ответили, что мадемуазель Эрнемон вызвана в Париж телеграммой своей бабушки.
— Хорошо, — сказал он. — Но госпожу Кессельбах повидать можно?
— Мадам ушла к себе сразу после ужина. Вероятно, уже спит.
— Нет, я заметил свет в ее будуаре. Она должна меня принять.
Люпэн, впрочем, не стал дожидаться ответа госпожи Кессельбах. Он вошел в будуар почти сразу за горничной, отпустил ее и сказал Долорес:
— Мне нужно поговорить с вами, мадам… Дело — срочное, так что простите меня… Моя просьба, признаться, может показаться вам странной… Но вы, уверен, поймете…
Он был сильно возбужден и не настроен откладывать объяснение, тем более, что перед тем как войти, ему показалось, что внутри слышен шум. Долорес, тем не менее, была одна, она уже прилегла. И сказала устало:
— Может быть, мы могли бы… завтра…
Он промолчал, привлеченный вдруг запахом, неуместным для женского будуара, — запахом табака. И в нем сразу проснулось подозрение, более того — уверенность, что в тот момент, когда он пришел, там был какой-то мужчина, что он там еще мог находиться, возможно — прятался… Пьер Ледюк? Нет, Ледюк не курил. Кто же это был тогда?
Долорес проговорила:
