И тогда страшная правда открылась ему во всей своей беспощадности, и он, издав душераздирающий вопль отчаяния, бросился, рыдая, на пол. Значит, вот какой он на самом деле – уродливое, горбатое, жалкое существо! Значит, он и есть то чудовище, которое его самого напугало своим страшным видом, и дети смеялись вовсе не над его танцем, а над ним самим! Ну а маленькая Принцесса, которая, как ему казалось, полюбила его, попросту потешалась над его несуразной внешностью и кривыми ногами. Ах, зачем его забрали из леса, где не было никаких зеркал, показывающих ему, как отталкивающе он выглядит?! Почему отец не убил его, а продал этим аристократам, которые глумятся над его уродством?! Горячие слезы текли по его щекам, и он схватил белую розу и растерзал ее на отдельные лепестки. Распростертое на полу чудовище сделало то же самое, а затем швырнуло горстку нежных лепестков вверх. Когда Карлик некоторое время спустя взглянул на лежащее ничком чудовище, оно тоже приподняло голову: лицо его было искажено страданием. Чтобы не видеть этого, он отполз в сторону и закрыл руками глаза. Потом, подобно раненому животному, переполз еще дальше, в тень, и так и лежал, стеная.

Когда Инфанта и ее друзья, возвращаясь с террасы, вошли в комнату и увидели лежащего ничком маленького уродца, который с крайне нелепым и преувеличенно страдальческим видом колотил по полу плотно сжатыми кулачками, они так и покатились со смеху, а затем, окружив его со всех сторон, принялись с интересом наблюдать за ним.

– Танцевал он очень забавно, – сказала Инфанта, обмахиваясь веером, – но как актер он еще забавнее. Право, он играет не хуже марионеток, хотя, конечно, не так естественно.

И она захлопала в ладоши.

Но Карлик так и не поднял головы, а рыдания его становились все тише и тише, и вдруг он издал странный возглас и схватился за бок. Потом припал к полу и затих.

– Ну, хорошо! – нетерпеливо произнесла Инфанта, решив, что пауза чересчур затянулась. – Теперь ты должен станцевать для меня.

– Да, да! – поддержали ее остальные. – Вставай поскорей и танцуй, ведь ты это умеешь не хуже макак, только у тебя получается намного смешнее.

Но Карлик ничего не отвечал.

Инфанта топнула ножкой и позвала своего дядю, который в это время прохаживался с камергером по террасе, читая депеши, только что полученные из Мексики, где недавно была учреждена Святая палата.

– Мой смешной карлик капризничает, – крикнула она ему. – Разбуди его и скажи ему, что он должен для меня танцевать.

Придворные, улыбнувшись друг другу, неторопливо вошли в комнату. Дон Педро склонился над Карликом и шлепнул его по щеке своей вышитой перчаткой.

– Ну-ка вставай и танцуй, – сказал он. – Танцуй же, тебе говорят, petit monstre. [22]Инфанте Испании и обеих Индий угодно развлечься.

Но Карлик даже не шевельнулся.

– Придется распорядиться, чтобы его высекли, – устало проговорил дон Педро и вышел на террасу.

А камергер, посерьезнев, опустился рядом с карликом на колени и приложил к его сердцу руку. Спустя несколько минут он пожал плечами, поднялся на ноги и, низко поклонившись Инфанте, сказал:

– Mi bella Princesa, [23]ваш смешной карлик никогда больше танцевать не будет. А жаль – ведь он так уродлив, что заставил бы и Короля улыбнуться.

– Но почему он не будет танцевать? – спросила смеясь Инфанта.

– Потому что у него разбито сердце, – ответил камергер.

Инфанта сдвинула брови, и ее красиво очерченные губы, подобные лепесткам розы, искривились в очаровательной гримасе презрения.

– Впредь пусть ко мне приходят играть только те, у кого нет сердца! – воскликнула она и убежала в сад.

Вечером накануне дня коронации юный Король остался в своих роскошных покоях совершенно один. Придворные Его величества только что простились с ним, отвесив, согласно церемонным обычаям того времени, глубочайшие, до самой земли, поклоны, и направились в Большой зал дворца, где им предстояло выслушать последнюю перед торжественным событием лекцию по этикету, которую читал им Профессор Церемониальных наук, – а то ведь некоторые из них так и не сумели избавиться от естественности и непринужденности в манерах, что, как всем известно, совершенно непозволительно для придворных.

Юный Король – а он был совсем еще мальчик: ему едва исполнилось шестнадцать лет, – нимало не сожалел об уходе своих подчиненных. Как только они удалились, он издал глубокий вздох облегчения и, откинувшись на мягкие подушки своего расшитого затейливыми узорами ложа, застыл в неподвижной позе, слегка приоткрыв рот и глядя перед собой встревоженными глазами, словно смуглолицый Фавн [25]или какой-нибудь лесной зверек, только что извлеченный охотниками из капкана.

Его и в самом деле отыскали охотники, случайно набредя на него, когда он, босоногий и со свирелью в руке, брел вслед за стадом коз, принадлежавших бедному пастуху, который воспитал его и сыном которого он всегда себя считал. В действительности же он был ребенком единственной дочери старого короля, вступившей в тайный брак с человеком гораздо более низкого, чем она, положения. Некоторые утверждали, будто ее таинственный супруг – пришлый музыкант, своей волшебной игрой на лютне сумевший пленить сердце юной принцессы; другие же уверяли, будто он художник из Римини, [26]чей талант произвел на нее неизгладимое, может быть слишком неизгладимое, впечатление; спустя короткое время художник этот внезапно исчез из города, оставив работу над росписью собора незавершенной. Ребенка, когда ему была лишь неделя от роду, забрали у матери, пока та спала, и отдали на попечение простого крестьянина и его жены, не имевших своих детей и живших в дальнем лесу, до которого было более дня езды от города. Не прошло и часа после пробуждения бледной словно полотно девушки, столь недавно познавшей радость материнства, как страшное горе, а может быть, по уверениям придворного лекаря, черная чума или же, по мнению некоторых, сильнодействующий итальянский яд, подсыпанный в кубок пахнущего пряностями вина, оборвали ее юную жизнь. И в тот самый момент, когда один из верных слуг старого короля, везший младенца перед собой на седельной луке, свесился со своего взмыленного коня, чтобы постучать в сколоченную из грубых досок дверь хижины, где жил крестьянин, гроб с телом Принцессы опускали в свежевырытую могилу на заброшенном кладбище за городскими воротами рядом с другим гробом, где, если верить слухам, лежало тело какого-то чужеземного юноши невиданной красоты, чьи руки были стянуты за спиной завязанной в узел веревкой, а грудь покрыта алыми кинжальными ранами.

Так, во всяком случае, гласила история, которую люди шепотом пересказывали друг другу. Но несомненным остается тот факт, что, оказавшись на смертном одре, старый король – то ли из раскаяния в содеянном им великом грехе, то ли из стремления сохранить королевство за потомками своего рода – велел доставить мальчика во дворец и в присутствии Королевского совета провозгласил внука своим наследником.

С первой же минуты своего признания в качестве продолжателя королевской династии юноша стал проявлять признаки необыкновенной любви к прекрасному – любви, которой суждено было оказать столь сильное влияние на его жизнь. Придворные, сопровождавшие новоявленного наследника в отведенные ему покои, любили потом рассказывать, что, увидев ждущие его изысканные наряды и роскошные драгоценности, он издал невольный крик радости. Грубую одежду, в которой его привезли – кожаную блузу и плащ из овчины, – он сбросил с себя чуть ли не с яростным наслаждением.