Сороки преследовали ее весь день, и к вечеру Алена уже не знала, видит ли их на самом деле, или черно-белые бока только мерещатся ей. А когда она улеглась в постель и закрыла глаза, темнота под веками была полна границ между черным и белым. Ей снились тревожные сны, гудел в ушах навязчивый стрекот, махали крылья, и Алене все казалось, что кто-то хочет украсть драгоценное перо. Она просыпалась, резко садилась в постели и лихорадочно шарила под подушкой, не сразу отыскивая волшебную вещь. На границе яви и сна ей слышались странные звуки, будто по стенам, скрежеща острыми, твердыми лапками, вверх и вниз бегали жуки-древоточцы.

Утро встретило ее моросящим дождем и головной болью. Плохо было так, что едва получилось приподняться на кровати. К тому же беспокоила правая рука: слушалась плохо и, когда Алена пыталась согнуть ее, болела на сгибе.

Лиза заглянула к ней в комнату:

– Чего разлеглась? Корова не доена!

– Лиз, не могу я, тошно мне, – прошептала Алена и снова повалилась на подушки.

Испуганная Лиза позвала отца, а тот послал за Чмыхало. Знахарка появилась быстро, словно и не шла из соседней деревни, а долетела на помеле. Алена ждала ее, глядя в потолок, слушая, как шуршат, скатываясь по листьям, маленькие капли, как шлепают по лужам ноги прохожих.

– Ну, чего?! – радостно спросила Чмыхало, входя в дверь. Она едва помещалась в светлице, и пол скрипел под ее большими, отечными ногами. – Чего разболелась-то, девка?

– Голова болит, и ломота в костях, – шепнула Алена, едва разлепив губы. – И пить хочется. Очень.

– Сейчас разберемся, – сказала Чмыхало, пристально вглядываясь в Аленино лицо и одновременно отсчитывая на запястье удары пульса.

– Самовар поставили?! – крикнула она в глубь дома, и тут же затопали прочь от двери торопливые шаги.

Появился самовар, знахарка начала раскладывать на столе сушеные травы, отламывать по веточке, с пришептываниями бросать в горячую воду. Запах пошел такой, что Алене сразу стало легче.

– Все нормально у вас! – убеждала Чмыхало отца после того, как Алена напилась отвара и тут же попросила есть. – Мало чего бывает! Вон смотрю: и глазки уже заблестели.

Отец юлил перед знахаркой, сулил золотые горы, лишь бы она осталась, но та решительно отказалась.

– Больных много – я одна, – сказала Чмыхало и ушла.

Алене работать не разрешили. Она в тоске побродила по дому, чувствуя себя совершенно здоровой и немного лишней. Дом был по деревенским меркам огромный. Говорили, дед Аленки, влюбившись в бабку, построил хоромы на манер купеческих, чтобы добиться ее благосклонности. Теперь у каждой из девушек была своя комнатка: небольшая, но шкаф с одеждой, кровать да сундук вполне туда помещались.

Потом Алена вышла на крыльцо, пошла по деревне. Ноги в ладных лапотках сами несли ее к дому тетки Вари. Та хлопотала по хозяйству, месила тесто.

– Можно зайду, теть Варь? – спросила Алена, открывая дверь в темную, с одним крохотным окошком, избу.

– Заходи, – удивилась тетка. – Чего бездельничаешь?

– Заболела я, теть Варь. Сейчас уж все хорошо, а работать мне не велят. Вот и шатаюсь без дела.

– Ну, рассказывай тогда, чего нового у тебя? – Тетя Варя с усилием опускала ладони, проминая тесто до самого стола, потом ловко подхватывала край, заворачивала его к середине и вновь опускала руки. Алена смотрела, словно зачарованная, как поднимаются при каждом нажатии крохотные облака муки, как тесто меняет форму, видела на пальце у тети Вари двухдневный порез, глубокий, с остатками запекшейся крови.

– Теть Варь, вы на днях про сорок рассказывали…

– Ну и говорила. А чего тебе сороки сдались?

– А сорока – это всегда ведьма?

– Отчего ж – всегда? Бывает, что и просто сорока.

– А как отделить, которая сорока – ведьма?

– Так что ж… Которая сорока обычная – та посидит да улетит. А ведьма – она сидит, трескочет, высматривает все, высматривает… Знать, надо ей чего. А почему спрашиваешь?

– Ах, теть Варь… – И Алена принялась рассказывать все: и про птиц, и про странную ночь, и про свою болезнь, которая так внезапно напала и так быстро прошла.

Тетя Варя слушала ее, присев за стол и подперев щеку рукой: даже о тесте забыла. Обычно все странности и непонятности происходили далеко, в чужих деревнях, и узнавала она о них через вторые, а то и третьи руки, а тут слушала рассказ человека, с которым, по искренним ее убеждениям, должно было вскорости случиться что-то очень плохое.

– Сколько сорок-то было? – спросила она.

– Две, – поколебавшись, ответила Алена.

– Вот! – И Варя подняла вверх палец с налипшими на него кусочками теста. – Две!

– А что?

– И то! А сестер у тебя сколько?

– Две…

– Понимаешь? – Соседка прищурилась, уставилась на гостью.

– Да вы что, теть Варь! Они не могли! – Аленины щеки запылали румянцем от возмущения.

– А кому еще? Ну кому еще?! – настаивала тетя Варя.

– А им-то зачем? Да и не ведьмы они! – Алена уже и не рада была, что начала весь этот разговор.

– Ведьмы или не ведьмы – то не тебе судить, – тетя Варя снова напустила на себя важный вид. – На это проверка должна быть знающим человеком. Нам-то с тобой только гадать. Зато сама посуди: любят ли тебя сестры-то?

– Ой, конечно любят! Как иначе? – Алена совсем расстроилась.

– А за что им тебя любить, когда отец перед ними тебя всегда выделяет? Неужели, думаешь, им не обидно? – Тетя Варя укоризненно качала головой, осуждая сестер за черствость, а Алену – за слепоту.

Та промолчала, не найдя что ответить.

– Вот скажи, – гнула свое Варя, – заболей другая, не погнал бы отец ее, скажешь, на работу?

Алена вздохнула:

– Погнал бы. Он и погнал – в прошлом году, когда у Лизки зуб схватило так, что она на стенку от боли лезла.

– А с чего он тебя так любит?

– Да ни с чего, наверное…

– А вот и с чего! Последняя ты у него, да на мамку вашу, покойницу, больше всех похожа. Память ты его о ней. А сестры небось думают наоборот: мол, Аленку рожая, мать умерла, да еще и отец ее любит больше нас. – Тетя Варя вскочила и ударила рукой по тесту.

– Но это же… Это же неправильно! Я же не виновата! – Алена готова была плакать, а разошедшаяся было тетя Варя, казалось, напротив, успокоилась.

– А то! А ты говоришь – не ведьмы, – сказала она.

Алена вышла из Вариной избы, одурманенная полутьмой, запахом свежего теста и жаром сильно натопленной печи, а больше всего – словами, смысл которых то казался предельно ясным, то ускользал, темный и дурнопахнущий, похожий на дым из щербатой Вариной трубы.

В глубокой задумчивости Алена шла и шла вперед, пока не очнулась на пригорке далеко от деревни. Ей показалось, что именно здесь она и нашла свое волшебное перышко.

И только Алена подумала о пере, как послышался с неба знакомый клекот. Она подняла глаза и увидела темный силуэт: тот самый, не раз уже виденный сокол покачивал раскрытыми крыльями, ловя воздушные струи.

Алена достала из-за пазухи перо и помахала им птице – словно из озорства хотела доказать свое с ней родство. А та вдруг отрывисто вскрикнула и начала снижаться. Птица опускалась все ниже и ниже, с каждой секундой становилась все больше и больше и уже закрыла собою полнеба… Алена сначала замерла, прижав к груди перышко, а потом ойкнула и присела, будто стараясь отдалить миг, когда громада опустится на нее и раздавит.

Воздух потемнел, ударил сильный теплый ветер, что-то стукнуло, зашуршало, заклацало слегка, еле слышно. Алена приподняла голову и увидела носы мягких кожаных сапог и коричневые брюки…

– Испугалась, красавица? Не бойся. Не обижу.

Голос, звучавший ласково и немного насмешливо, напугал Алену еще сильнее, и она снова нагнула голову, так что видела теперь только примятую траву да носки собственных лапотков. По легкому шелесту одежды Алена поняла, что незнакомец присел на корточки, и в следующую секунду вздрогнула: его пальцы коснулись ее подбородка. Прикосновение было решительным, но нежным, пальцы – теплыми, человеческими, и она решила взглянуть, хоть сердце и билось так, что перехватывало дыхание и теснило грудь.