Алена слушала и шевелила губами, будто стараясь запомнить – на всякий случай.

– Ну! А попы говорят: враки это все, – отмахнулась вдруг тетя Люба. Ей обидно вдруг стало, что кто-то может знать и понимать больше нее. – Говорят, не бывает такого.

– А ты больше попов слушай, они тебе наговорят! – возмутилась тетя Варя. – Вот скажи мне: куда ребенок Светкин делся, если не было такого? И откуда шрам через весь живот, а?

– Не знаю. Да всяко бывает!

– Ты скажи еще: домовых нет. Я вот сама над Катериной смеялась: что живот у нее, безмужней, растет, а она все прикидывается, что никого у нее и не было. А потом что случилось?

– Что?

– А родила она ребеночка, да он и растворился! Говорят, это дядька домовой ночами девок спящих брюхатит. А как родят они, так растворяются детки да и переходят к папке своему под пол…

На Алену накатила тошнота. Она то и дело слышала такие рассказы, приходящие из разных деревень, порой совсем далеких и неизвестных, и ей становилось страшно. Наслушавшись, она подолгу лежала ночами без сна, прислушивалась к шорохам из подполья и к стуку на чердаке, боясь, что с ней случится то же самое, что и с теми бедными женщинами. Если тени становились плотными и начинали походить на крадущиеся во тьме зловещие фигуры, Алена истово крестилась и читала подряд все молитвы, какие только могла вспомнить.

Она встала и пошла домой.

Закат уже отгорел, и поднимался ветер, какой бывает обычно перед дождем. Алена слышала, как шумят кусты и деревья в садах. Видела смутные тени впереди: словно ветер разорвал ночную темноту на части и бросал теперь ее куски туда и сюда. Ей стало жутко. Алена прибавила шагу: до дома оставалось всего ничего, но вдруг странный шорох послышался сзади. Она попробовала было бежать, но, скользя, лишь перебирала ногами на месте. Пыталась крикнуть – и не могла.

– Чего ты дергаешься? – раздался вдруг позади нее насмешливый голос. – Это ж я!

– Тьфу ты, черт! Чего пугаешь? – крикнула Алена и тут только поняла, что крепкая мужская рука держит ее сзади за рубашку. Она обернулась, расправляя на плечах сбившуюся ткань, и действительно увидела Варфоломея. Он стоял позади Алены на узкой тропке и улыбался так, что белые его зубы сверкали в темноте.

– Трусиха ты, Аленка! Выходи за меня – защищать стану.

– Отстань ты от меня, Варфоломей!

– Чего отстань, чего отстань?! Ну, Ален, лучше меня-то не найдешь! Ну за кого пойдешь-то? – И Варфоломей придвинулся ближе, обдал тяжелым чесночным запахом. Алена попятилась, прижалась спиной к забору.

– А может, ни за кого не пойду. Может, так и останусь – в девках! – подзадорила она. Уж кого-кого, а Варфоломея Алена совсем не боялась.

– Как это – в девках?! Бабе без мужа нельзя. Опять же – без детей не проживешь, тоскливо станет. Выходи за меня, Ален, а?

– Да зачем я тебе сдалась, такому красивому – пигалица?

– Ну и что, что маленькая. Ну и что! А запала ты мне в сердце, Аленка! Вот ей-богу не вру! Думать только о тебе и могу. Да ты не сомневайся, я не злой, я пальцем тебя не трону. Я ж тихий… разве что по пьяни, да и то меня хватает только чтоб песни орать. А чтобы пальцем кого или во злобу впасть – ни-ни! Ты вон хоть мамку мою спроси.

– Не хочу я замуж, Варфоломей! Да и нет во мне ничего такого…

– Как нет, как нет? – Он придвинулся, прижался всем телом, обхватил ее за талию огромными руками и, пока она слабо толкала его, пытаясь высвободиться, шептал ей, щекоча дыханием шею: – А глазищи твои синие? А фигура? А голос? Как скажешь слово, у меня прям сердце заходится… Давно про вас, про девок Сергеевых, говорят, что вы сердце с мясом из груди вынимаете, а почувствовал я это только сейчас. Выходи за меня, Ален! Семнадцать лет тебе уже – самая стать.

И тут Алена вывернулась из его рук и резво отскочила в сторону.

– Охолонись, Варфоломеюшко! – крикнула она, хохоча, и быстро побежала к дому. Он рванулся было за ней, но понял: не догонит – и, обреченно вздохнув, поплелся назад, к околице, туда, где парни зажгли огромный костер.

Следующий день был трудным и жарким. Небо к обеду выцвело, стало бледным, как многажды стиранный сарафан, травы склонились к земле и источали удушающие ароматы. Алена с сестрами: старшей, Аграфеной, и средней, Лизаветой, – работали в огороде. Они пропалывали грядки, наполняли сорняками ведра и высыпали их в компостную яму на заднем дворе. Когда на жаре становилось дурно, садились под яблоню в тень, пили прохладный, приготовленный тетушкой квас. Сестры болтали между собой, а Алена им не мешала: слишком мало находилось у них общих тем. Глядя в небо, она гадала, что за птица кружит там, в блеклой вышине? Ей казалось, что это – сокол, и, когда послышался с неба протяжный клекот, Алена обрадовалась, что угадала верно.

Вечером, выйдя из дома, она снова наткнулась на умоляющий, несчастный взгляд Варфоломея. Он сидел на завалинке у соседского дома и, видно, поджидал ее, сгорбившись, стараясь казаться меньше, чем есть на самом деле. Увидев его, Аленка фыркнула и отправилась не туда, где собиралась вечерами вся деревня, а совсем в другую сторону, то ли показывая, что компания ей не нужна, то ли стремясь доказать, что не такая уж она и трусиха.

В полях было темно. Серебрились под луной покрытые росою травы, где-то вдалеке мерцал огонь – там жгли костры маленькие пастушки́. Стрекотали сверчки, тихонько шелестел внизу, у земли, ветер. Алена поежилась, обняла себя за плечи руками: было свежо. Тогда, чтобы согреться, она побежала вперед и бежала, пока не перехватило дыхание. Блеснула впереди река. Алена поняла, что забралась слишком далеко от деревни, и в панике обернулась. Сначала не увидела ничего: только темень и звезды в высоком небе – а потом разглядела родные огни. Возвращаться назад было жутковато: и ноги подкашивались от усталости, и не было уже куража… Алена шла, низко опустив голову, страшась того, кто может выпрыгнуть на нее из высокой травы. Тут еще и ветер дунул сильнее, и она в панике глянула на близкий лес: не покажется ли оттуда дядька-леший, который, как говорили, пугая, старые бабки, высылает вперед себя вихрь.

Но леший не вышел, зато случилось другое чудо: бледный, светло-зеленый огонек, похожий на светляка, только гораздо больший, мелькнул да и погас в траве.

«Папоротников цвет!» – ахнула Аленка, но вспомнила потом, что до Купалы еще далеко. Однако пошла туда, где видела огонек, гадая, что там: клад ли, или другая чудесная вещь? Огонек мелькал далеко и, идя к нему, Алена то и дело теряла направление. Она шла, и страшно ей не было. Только любопытство жгло и жгло, толкало и толкало вперед. Ей казалось, что она давно уже должна добраться до источника мерцания, а его все не было. Алена было расстроилась, что проворонила чудо, как вдруг блеснуло прямо у нее под ногами. Она сперва отпрыгнула, испугавшись близости огня, а потом наклонилась, чтобы рассмотреть.

В траве лежало перышко: довольно длинное и узкое, с окоемкой, которая время от времени вспыхивала десятком зеленых точек. При вспышках было видно, что перо пестренькое, будто и вправду соколиное. Алена потрогала его: осторожно, кончиком пальца. Перо было холодным и слегка влажным от росы. Тогда она взяла его в руки и, немного подумав и полюбовавшись на волшебное сияние, сунула за пазуху – подальше от греха и любопытных сестриных глаз.

Вернувшись домой, она тотчас же заперлась в своей комнате, поставив в скобы крепкую доску, и стала любоваться сокровищем. А потом легла спать, сунув перышко под подушку.

Разбудила ее утром трескотня сорок. Встревоженная, Алена глянула из окна: две птицы сидели на заборе и верещали, расставив крылья в стороны, словно боялись упасть. Тут же вспомнились ей рассказы про ведьм, и, глядя на сорок, Алена начала истово креститься. Те подняли еще больший галдеж, словно разозлились на нее за это, и улетели, продолжая ругаться.

Алена вспомнила о перышке и подняла подушку. Оно лежало там, длинное, узкое, черно-серое, яркое… Его зеленое свечение то ли прекратилось, то ли поблекло в утреннем свете. Протяжно замычала корова в хлеву. Алена, вспомнив, что пора доить, вскочила и принялась наскоро заплетать косу. Она было выбежала из комнаты, но, вспомнив про волшебное перышко, вернулась, завернула его в платок и схоронила за пазухой.