Праздник поминовения усопших приходился на сто пятый день после зимнего солнцестояния. В этот день запрещалось разводить огонь в очаге и готовить пищу, но бедной вдове Вэнь из селения Сячжи все же пришлось это сделать, отчего, как считала ее дочь Ниу, и пошли все их беды.

Началось же с того, что Бао Синь, не первый год добивавшийся руки Ниу, прибежал в их дом с сообщением о том, что к селению движется маньчжурский отряд[1].

— Прячьтесь! Неизвестно, чего от них ждать!

Бао предлагал женщинам найти укрытие, но не собирался вставать на их защиту. Как всякий крестьянин, он не имел иного «оружия», кроме деревянной мотыги с железным наконечником.

Немолодой и некрасивый Бао не нравился Ниу. Вэнь тоже его не привечала: у него не было ничего, кроме ветхой хижины да крохотного рисового поля. Впрочем, завидные женихи не спешили обивать их порог. Так уж повелось на этом свете: богатство тянется к богатству, а бедность — к бедности.

Вскоре маньчжуры вошли в селение. Их доспехи блестели, словно панцирь майского жука под полуденным солнцем. От них исходило ощущение власти и грозной силы.

Старуха-соседка сказала:

— Бойтесь их! У них оскопленные души. Они пройдут по нашим телам, как по ровной дороге! Выжмут из наших сердец все соки, так что те обратятся в камень.

Мать и дочь не успели убежать в лес, а в маленьком домике с кухней и комнатой было негде спрятаться. Когда один из чужеземных воинов появился на пороге, Вэнь упала ниц, а после того, как он резким движением руки велел ей подняться, заискивающе и настороженно смотрела ему в глаза.

Ниу робко выглянула из угла, в который забилась от страха. Маньчжур был выше мужчин их деревни, его глаза напоминали спелые сливы, а зубы были белыми, как очищенный миндаль.

Воин бросил под ноги Ниу двух диких уток. Он заговорил на ломаном языке, подкрепляя речь жестами, и женщины поняли, что он приказывает им развести огонь и приготовить пищу.

Спорить не приходилось. В доме была лишь сваренная с вечера просяная каша, от которой маньчжур наверняка отказался бы.

Ниу глядела, как пламя жадно пожирает бамбук, а тот корчится, словно от боли, и ее одолевало тревожное чувство.

Воин, не отрываясь, смотрел на девушку, и ее лицо опаляло жаром, тогда как по спине пробегал холод. Хотя от принесенной маньчжуром и приготовленной Вэнь дичи шел аппетитный запах, от волнения Ниу не смогла проглотить ни кусочка.

Утолив голод, мужчина вынул из-за пазухи мешочек и показал его Вэнь, после чего ткнул пальцем в ее дочь и кивнул на обмазанный глиной кан[2].

— Не сопротивляйся, — сказала Вэнь, — он все равно это сделает, а так хотя бы не покалечит. Другой бы просто взял тебя силой, а этот предлагает деньги.

У Ниу подгибались ноги и дрожали губы. Мать ушла в кухню, а она с ужасом смотрела, как маньчжур расстегивает тяжелый пояс, на котором болтались массивные железные подвески. Когда, стягивая с нее шаровары, он провел руками, по ее бедрам, она едва не лишилась чувств.

Сидя в крохотной кухне возле остывающего очага, Вэнь подбрасывала данный маньчжуром мешочек в руках так, будто он был полон раскаленных углей. Нет, это не самое худшее. Иным приходится продавать дочерей в публичные дома, а то и вовсе убивать при рождении. На эти деньги они спокойно проживут до следующей весны.

Из-за перегородки раздался тонкий вскрик, послышалась приглушенная возня. Зажав руками уши, Вэнь улеглась на дырявую циновку и постаралась заснуть.

Утром, перед тем как сесть на коня, маньчжур улыбнулся Ниу и потрепал ее по плечу.

В его жесте была небрежная ласка, а во взгляде сквозило равнодушие: жажда завоеваний, странствий, вечной новизны влекла его вперед.

Резкий ветер сдувал слезинки с бледных щек Ниу. Хотя в эту ночь она не испытала ничего, кроме стыда и боли, ей хотелось, чтобы воин взял ее с собой, потому что не понимала, что станет делать, если останется в Сячжи.

Когда со дня отъезда маньчжурского отряда прошло два месяца, Ниу окончательно уверилась в том, что беременна. Старуха соседка дала ей какие-то травы, но они не помогли. Тогда Ниу решила поговорить с Бао и позвала его на лесную поляну, подальше от людских глаз.

Ярко-синее небо было чистым и гладким, точно туго натянутое полотно. Темные сосны застыли сомкнутым строем на страже тишины и покоя маленькой, затерянной среди гор деревни.

Ниу по-прежнему была красива, но тонкие черты ее лица словно покрылись налетом обреченности и печали.

— Я честна с тобой, Бао, — сказала она, сделав роковое признание. — Или бери меня такой, какая я есть, или я никогда не буду твоей.

— Твоя мать согласна?

Ниу кивнула. А что оставалось делать Вэнь, если ночь, проведенная с маньчжурским воином, оставила в теле ее дочери куда больший след, чем она рассчитывала!

— Хорошо, — коротко произнес Бао. Было заметно, что его распирают досада и злость.

— Я только прошу, — кротко промолвила Ниу, — чтобы ты не обижал этого ребенка.

Бао с отвращением посмотрел на ее пока еще плоский живот.

— Неужели ты ему рада!

— Нет, но я понимаю, что он ни в чем не виноват.

— Ты хочешь, чтобы я признал его своим?

— Так будет лучше для всех.

Месяц спустя Ниу вышла за Бао Синя и перешла в его хижину. Отныне здесь ей предстояло жить, работать, рожать детей и закончить свои дни.

Ребенок появился на свет в начале зимы, в самые унылые и мрачные дни года. Он был таким, как все младенцы, но на его лице, пониже левого глаза, чернела крупная родинка, напоминавшая звездочку.

— Смотри-ка, знак! — заметила повитуха. — Твоего сына ждет необычная судьба.

— Счастливая или нет? — взволнованно произнесла Ниу.

— Этого я не знаю.

В хижину вошел Бао, и повитуха объявила:

— Мальчик! Тебе повезло.

— Уж если кому и повезло, так только не мне, — проворчал мужчина, а когда повитуха ушла, процедил: — Маньчжурское отродье!

— Бао, — в голосе Ниу была укоризна, — ты обещал!

Да, он обещал и старался сдержать свое слово. И все же когда он увидел здорового крупного младенца — порождение чужого семени, боль пронзила его, казалось, до самых костей.

Ниу продолжала рожать каждые два года. Третьим был мальчик, Юн, и Бао вздохнул с облегчением: наконец-то на свет появился тот, кто когда-нибудь даст жизнь его внуку, в коем, согласно поверью, воплотится небесная душа деда!

И все-таки старшим ребенком в семье оставался первенец Ниу, Кун, и это бесило Бао. Он в буквальном смысле слова вбивал в его голову мысль о сыновней почтительности, тогда как Юн рос избалованным и непослушным. Мать всегда старалась защитить и выгородить Куна, но у нее было слишком много забот и много детей.

О родинке никто не вспоминал, лишь Бао иногда говорил, что она похожа на червоточину на кажущемся здоровым, но на самом деле гнилом плоде.

По улицам деревни плыл сизоватый дымок очагов. Не могущий пробить плотный слой тумана, он тянулся низом. Земля казалась поблекшей, вылинявшей, как всегда по весне, но все знали, что вскоре придет другая пора. Зазеленеют залитые водой рисовые посадки, холмы наденут изумрудные короны, и лес зашумит, как бескрайнее море.

На рассвете отец приказал Куну отправиться в поле, и мальчик боялся сказать, что если он не успеет вовремя прийти в чайную, хозяин его прибьет. И вот теперь он опаздывал, хотя и спешил изо всех сил. Заведение господина Линга (при необходимости там можно было не только поесть и выпить чаю, но и заночевать) было построено на оживленном участке дороги соединявшем провинции Гуандун и Гуанси.

Десятилетний Кун служил у него за еду, несколько шу[3], а еще — за бесконечные затрещины и оплеухи.