Она приподнялась на кровати, дотянулась до ночного столика с маленьким зеркальцем. Нос, кажется, немного вырос. Губы словно набрякли. Во взгляде появилась какая-то поволока.

Каждый раз, беря зеркальце, Лукреция надеялась увидеть в нем совершенно новое лицо. Не лицо подростка, день ото дня меняющееся, а уже взрослое, вполне готовое. Она отложила зеркало. Рука бессильно свесилась с постели. В комнате стоял полумрак. Солнечный свет почти не проникал сквозь ставни, закрытые, чтобы не было слишком жарко.

Где Андрополус? Почему его не слышно? Отчего матушка не разрешает бродить с ним по речному выгону, где пасутся овцы?

Нарушь сегодня Лукреция запрет – получила бы, может быть, долгожданное благословение… Она бросается там, у берега, на руки отцу. Тот передает ее в объятия Пия Второго. Папа Римский крепко прижимает ее к себе. Щека к щеке. Слова благословения – на ухо, шепотом. И всё, она спасена. Если бы только не вечное это «нельзя»!

Она ведь просила матушку отпустить ее с Андрополусом. Та ответила, что внизу, в тени Амиаты, веет сыростью. Глупости! Дело в другом: матушка не хочет, чтобы Лукреция купалась. В июне, мол, Орсия еще не прогрелась, и вода в ней такая же холодная, как в горных ручьях питающих реку. А удержаться Лукреция не сможет, слишком уж любит плескаться. Кто год назад в эту же пору шлепал по воде босиком? Так тепло же было! Они с Андрополусом сначала бросали в реку камешки, а потом пускали кораблики из дубовой коры. Вместо парусов – тряпицы. Андрополус еще хотел построить плот, чтобы вместе пуститься по течению.

Вот как раз сегодня и могли бы построить. Если бы не матушка.

Как хочется снова стать здоровой и гулять где хочешь с утра до вечера! Пасти с Андрополусом овец, купаться в реке, валяться на траве рядом с ягнятами и козлятами – словно никакой беды вовсе и не приключалось. Так нет же. На каждый шаг приходится испрашивать разрешения.

Чуть что – в постель. Она проболела всю осень и зиму, только весной почувствовала себя лучше. Приходится всему, даже лазать по деревьям, учиться заново. Окна комнаты выходят на юг. Луч, пробравшись через щель в ставне, упал на лицо. Лукреция повернулась спиной к окну и плотно сомкнула веки. Дурнота накатывает волнами; стоит только подумать: «дурнота» – и она тут как тут. А как не думать? Кровь, сочащаяся из лона, пахнет улитками, напоминая о смерти. Эта кровь – знак Господень, упреждающий о скором конце. А матушке не до того. Матушка пишет алтарную картину. Ей невдомек, какие великие мучения доставляет дочери лик великомученицы. В ее образе таится какая-то угроза. Это из-за картины Лукреция стала с опаской смотреть на матушку и думать о смерти.

Но вдруг это не просто мысли, а открывшийся дар провидения? Такое бывает. Матери Пия Второго, когда она была на сносях, приснилось, говорят, будто ее сына коронуют, а в семь лет мальчики, с которыми он играл в Корсиньяно, и впрямь украсили ему голову сплетенной из веток тиарой, да еще и ноги целовали. Что приснилось, то и сбылось; все сразу поняли: вот он, будущий Папа Римский. Это не сказки – одним из тех мальчиков был ее собственный отец. А сейчас на стене рядом с образом Святой Девы висит венок. Лукреция сама его сплела, чтобы подарить Пию Второму, когда тот приедет с благословением. Оливковый. Олива – символ Сиены, подсказал Андрополус.

Часто, когда он приходил к лежащей в постели больной Лукреции, она просила что-нибудь спеть. Андрополус сам выучился пению. Голос у него краше всех на свете, от чудесных переливов всегда становилось как будто легче. Если Папа Римский все-таки приедет, Лукреция уговорит Андрополуса спеть и для него. Матушка говорит, что Пий Второй тоже нездоров; может быть, пение ему поможет.

До чего же долго она хворала – месяц за месяцем! Потом потихоньку стала поправляться, и они с Анрополусом для себя двоих разыграли целый спектакль. Она была святой Екатериной, дочерью красильщика из Сиены, которой во время болезни являлись голоса. Она слышала Господа. А Андрополус изображал Григория Одиннадцатого. Лукреция нарядила его в шитый золотом плащ своего отца, получилось очень похоже, а сама повязала волосы простым полотняным платком, как монахиня. Григорий и Екатерина встретились в Баньо-ди-Виньони, и она убедила Папу Римского вернуться из Авиньона в Рим. Это было сто лет тому назад.

Из-за болезни тело Лукреции сделалось словно чужое. Теперь она даже близко не подходит к большому венецианскому зеркалу матушки – смотрится в свое, малюсенькое, отражающее только лицо, да и то по частям. Тело изменило ей, изменилось против желания. Ее желания никогда не исполняются. Как тоскливо и тревожно! Будто стоишь на берегу и глядишь на свое отражение в тихой воде, а тебя так и тянет погрузиться в нее целиком и навсегда – однажды Лукреция уже ощущала эту тягу, когда оказалась с матушкой в мареммах. [6]Тягостное воспоминание. Она тогда не поддалась пугающему влечению, не уступит ему и сейчас. Будет глядеться в маленькое зеркальце. По частям. Губы. Нос. Глаза. Все само по себе.

Играя с Андрополусом, Лукреция забывала о своей беде. Каждое утро казалось желанным, потому что обещало встречу. Она больше не будет Екатериной Сиенской. Она будет другой: прекрасной дамой в ожидании возлюбленного, женщиной, полной страстей, о которой написал книгу Пий Второй, когда еще не был Пием Вторым, в ранней молодости. Ту тоже звали Лукрецией. А Андрополус пусть станет ее избранником Эвриалом, офицером немецкого короля Сигизмунда; о, рожденный под северным небом, светловолосый и голубоглазый, как матушка Лукреции, – не той, а этой…

Книга называется «Повесть о двух влюбленных». Обложка из кожи антилопы. Она мягче телячьей, Лукреции не однажды доводилось выбирать в дубильне материал себе на башмаки. В последний раз – совсем недавно. Славные выйдут туфельки. Носки вытянутые, по нынешней моде. Обувь должна быть красной, как у матушки. Но красят пусть ализарином, который именуют еще пурпурином или кармином турецким, а делают из корня марены. Потом кожу надо обработать алунитом, квасцовым камнем, чтобы краска держалась прочно, не выгорала. Когда отец снова отправится к султану Махмуду с письмом от Папы Римского, она попросит привезти оттуда семена марены, посеет их в саду, и матушка увидит, что турецкий кармин ничуть не хуже улиточного пурпура. С каким удовольствием Лукреция надела бы новые туфли завтра, когда превратится в другую Лукрецию, в ту, из «Двух влюбленных»! Но башмаков еще ждать и ждать… Ничего – зато она тайком возьмет в матушкиной спальне одно из французских платьев, наденет его и пойдет к горячему источнику. Андрополус уже будет там. Он обещал. Они искупаются в обжигающей воде, бьющей из недр Амиаты, священной горы этрусков.

Солнце только входит в знак Льва, а она притомилась так, словно уже настал поздний вечер. На лестнице слышатся шаги. Нет уж, матушка, никто тебе не откроет!

Обнаженная Анна стояла у распахнутого окна. Задевая за верхушки кипарисов, по небу двигалось ночное светило.

Щедро напитав шелк ночной сорочки жидкой кашицей из драгоценного сосуда, который по клятвенному обету предназначался для Его Святейшества, но был уже распечатан и вскрыт ради великомученицы, Анна перекинула рубашку через туго натянутую тонкую веревку. Под первыми лучами ткань станет пурпурной. Опустевшая бутыль пусть постоит на подоконнике.

Ночь. Одиночество. Висящий на веревке шелк мягко колышется под дуновениями легкого ветерка.

Она преступила клятву. Совершила грех. Растратила понапрасну то, что не должно быть растрачено. Сначала святая Агата, потом ночная сорочка… А как же Пий Второй и его кардиналы?

Но ведь Папа Римский не приехал! Он тоже нарушил договор. Они оба нарушили – и Его Святейшество, и Лоренцо. Пурпур для вас дороже всего – так вот вам ваш пурпур!

Она прислушалась. Вокруг царила полная тишина. Ни оклика, ни цокота приближающихся лошадиных копыт. Взошел Сириус, гончий пес небесного ловчего Ориона. В долине – ни души, только овцы да козы пасутся у реки. В селениях на склонах гор светятся огоньки, ветер гладит вершины холмов. Имя ему сирокко, он что-то нашептывает ветвям кустов и деревьев, он несет из Африки жару и красный песок. Сегодня сирокко разыгрался: кипарисы шумят, балдахин над кроватью колеблется и надувается парусом. Ветер, словно мягчайший шелк, овевал Анну, нежно касался плеч, ласкал руки, грудь, бедра. Ее пальцы сами собой скользнули по телу вниз, туда, где стало влажно. Качающийся перед окном кипарис предстал тенью мужчины. Анна опустилась на пол. В тот же миг сильный порыв ветра сорвал с веревки ночную сорочку, распластал под потолком, и она, колышась, полетела над маковыми лугами. Сирокко поднял рубашку к звездному небу.