Картины Зарубина висели в узкой, залитой солнцем галерее.

Первое, что мне бросилось в глаза, — каждая картина была написана только одним цветом — красным, синим, зеленым…

— Это этюды, — сказал заведующий. — Проба техники, не больше. Вот “Этюд в синих тонах”.

В голубом небе бок о бок летели две хрупкие человеческие фигурки с пристегнутыми крыльями — мужчина и женщина. Все было написано синим, но никогда мне не приходилось видеть такого бесконечного многообразия оттенков. Небо казалось ночным, иссиня-черным у левого нижнего края картины и прозрачным, наполненным жарким полуденным воздухом — в противоположном углу. Люди, крылья переливались оттенками голубого, синего, фиолетового. Местами краски были упругие, яркие, сверкающие, местами — мягкие, приглушенные, прозрачные.

Рядом висели другие картины. “Этюд в красных тонах”: два алых солнца над неведомой планетой, хаос теней и полутеней — от кроваво-красных до светло-розовых. “Этюд в коричневых тонах”: феерический, выдуманный лес…

Заведующий умолк. Я ждала, глядя в голубые, непроницаемые стекла его очков.

— Прочитайте дальше, — тихо произнес он. — Потом я покажу вам другие картины. Тогда вы поймете.

Я читаю так быстро, как только могу. Я стараюсь схватить главное — и вперед, вперед…

“Полюс” летел к звезде Барнарда. Скорость полета достигла предела, двигатели начали работать на тормозном режиме. Судя по коротким записям в бортовом журнале, все шло нормально. Не было аварий, не было болезней. Никто не напоминал капитану о его обещании. И сам капитан был, как всегда, спокоен, уверен, весел. Он по-прежнему много занимался технологией красок, писал этюды…

О чем он думал, оставаясь в своей каюте? Бортовой журнал, личный дневник штурмана не отвечают на этот вопрос. Но вот интересный документ. Это — рапорт инженеров. Речь идет о неполадках в системе охлаждения. Сухой, точный язык, технические термины. А между строк я читаю: “Друг, если ты передумал, это позволит повернуть. Отступить с честью…” И тут же надпись рукой капитана: “Систему охлаждения будем ремонтировать на планете звезды Барнарда”. Это звучит так: “Нет, друзья, я не передумал”

Спустя девятнадцать месяцев после вылета ракета достигла звезды Барнарда. У тусклой красной звезды оказалась одна планета — по размерам почти такая же, как и Земля, но покрытая льдами. “Полюс” пошел на посадку. Ионный поток, выбрасываемый из дюз ракеты, расплавил лед, и первая попытка оказалась неудачной. Капитан выбрал другое место — снова лед начал плавиться… Шесть раз заходил “Полюс” на посадку, пока, наконец, не удалось нащупать подо льдом гранитную скалу.

С этого момента в бортовом журнале начинаются записи, сделанные красными чернилами. По традиции, так отмечались открытия.

Планета была мертвой. Ее атмосфера состояла почти из чистого кислорода, но ни одного живого существа, ни одного растения не оказалось на этой планете. Термометр показывал минус пятьдесят градусов. “Бездарная планета, — записано в дневнике штурмана, — но зато какая звезда! Каскад открытий…”

Да, это был каскад открытий. Даже сейчас, когда наука о строении и эволюции звезд далеко шагнула вперед, даже сейчас открытия, сделанные экспедицией “Полюса”, во многом сохранили свое значение. Исследования газовой оболочки красных карликов типа звезды Барнарда и по сей день остаются классическими.

Бортовой журнал… Научный отчет… Рукопись астрофизика с парадоксальной гипотезой эволюции звезд… И, наконец, то, что я ищу, — приказ командира о возвращении. Это неожиданно, невероятно. И еще не веря, я быстро переворачиваю страницы. Запись в дневнике штурмана. Теперь я верю, знаю — это было так.

Однажды капитан сказал:

— Все! Надо возвращаться.

Пять человек молча смотрели на Зарубина. Мерно щелкали часы…

Пять человек молча смотрели на капитана. Они ждали.

— Надо возвращаться, — продолжал капитан. — Вы знаете, осталось восемнадцать процентов горючего. Но выход есть. Прежде всего мы должны облегчить ракету. Нужно снять всю электронную аппаратуру, за исключением корректирующих установок, — он увидел, что штурман хочет что-то сказать, и остановил его жестом. — Так надо. Приборы, внутренние переборки опорожненных баков, часть оранжереи. И главное — громоздкие электронные установки. Но это не все. Основной расход топлива связан с небольшим ускорением в первые месяцы полета. Придется смириться с неудобствами: “Полюс” должен взлететь не с тройным ускорением, а с двенадцатикратным.

— При таком ускорении невозможно управление ракетой, — возразил инженер. — Пилот не сможет…

— Знаю, — жестко перебил капитан. — Знаю. Управление первые месяцы будет вестись отсюда, с планеты. Здесь останется один человек. Тише! Я сказал — тише! Запомните — другого выхода нет. Будет так. Теперь дальше. Вы, Нина Владимировна, и ты, Николай, не можете остаться. У вас будет ребенок. Да, я знаю. Вы, Леночка, врач, вы должны лететь. Сергей — астрофизик. Он тоже полетит.

У Георгия мало выдержки. Поэтому останусь я. Еще раз — тише! Будет так, как я сказал.

Передо мной — расчеты, сделанные Зарубиным. Я врач, не все мне понятно. Но одно я вижу сразу: расчеты сделаны, что называется, на пределе. До предела облегчена ракета, до предела форсированы стартовые перегрузки. Большая часть оранжереи остается на планете, и поэтому расчетный рацион астронавтов невелик — много ниже установленных норм. Снята с ракеты система аварийного энергопитания с двумя микрореакторами. Снято почти все электронное оборудование. Если в пути случится что-то непредвиденное, возвратиться к звезде Барнарда ракета не сможет. “Риск в кубе”, — так записано в дневнике штурмана. И двумя строчками ниже: “Но для того, кто останется здесь, — риск в десятой, сотой степени…”

Зарубину придется ждать четырнадцать лет. Только тогда за ним придет другая ракета. Четырнадцать лет одному на чужой, замерзшей планете…

Снова расчеты. Главное — энергия. Ее должно хватить на телеуправление ракетой, ее должно хватить на четырнадцать долгих, бесконечно долгих лет. И опять все рассчитано на пределе, в обрез.

Фотоснимок жилища капитана. Оно собрано из секций оранжереи. Сквозь прозрачные стенки видна электронная аппаратура, микрореакторы. На крыше установлены антенны телеуправления. Кругом — ледяная пустыня. В сером, подернутом мутной дымкой небе, холодно светит звезда Барнарда. Ее диск вчетверо больше солнца, но немногим ярче Луны.

Я быстро перелистываю бортовой журнал. Тут все — и наставления капитана, и договоренность о радиосвязи в первые дни полета, и список предметов, которые надо доставить капитану… И вдруг два слова: “Полюс” вылетает”.

А потом идут странные записи. Кажется, их сделал ребенок: строки наползают друг на друга, буквы угловаты, изломаны. Это двенадцатикратная перегрузка.

Я с трудом разбираю слова. Первая запись: “Все хорошо, проклятая перегрузка! В глазах фиолетовые пятна…” Через два дня: “Набираем скорость по расчету. Ходить невозможно, приходится ползать…” Еще через неделю: “Тяжело, очень (зачеркнуто)… Выдержим. Реактор работает на расчетном режиме”.

Два листа в бортовом журнале не заполнены. А на третьем, залитом чернилами, наискось сделана надпись: “Телеуправление нарушено. Лучи рассеиваются каким-то препятствием. Это (зачеркнуто)… Это конец…” Но тут же, у самого края листа, выведено другим — четким почерком: “Телеуправление восстановлено. Индикатор мощности показывает четыре единицы. Капитан отдает всюэнергию своих микрореакторов, и мы не можем ему помешать. Он жертвует собой.

Я закрываю бортовой журнал. Сейчас я могу думать только о капитане. Наверное, для него было неожиданностью нарушение телеуправления. Внезапно зазвонил индикатор…

Тревожно звенел контрольный сигнал индикатора. Стрелка, вздрагивая, опускалась к нулю. Радиолуч встретил препятствие, телеуправление прервалось.

Капитан стоял у прозрачной стены оранжереи. Тусклое солнце заходило за горизонт. По ледяной равнине бежали коричневые тени. Ветер гнал, подхлестывал снежную пыль, поднимал ее в мутное, красно-серое небо.