Он искал какой-нибудь инструмент, чтобы просунуть под край ручки. Взял было авторучку, но она оказалась слишком толстой, тогда он нашел пилочку для ногтей. После нескольких попыток ему удалось добиться успеха. Вода сходила, обнажая огромное коричневое пятно на эмали. Он попытался оттереть его, вначале рукой, потом щеткой, но оно не уменьшалось. Огонь не мог оставить такое пятно, дело было в особенностях бумаги, может быть, в ней содержались какие-то смолы. Он пошел в ванную, тщетно пытаясь найти какое-нибудь чистящее средство.

Когда он вернулся в спальню, то почувствовал, что запах обгорелой бумаги не улетучился. Он быстро подошел к окну и открыл его. Порыв морозного ветра резанул по голым ногам. Он затянул потуже халат, н тут раздался стук в дверь. Оцепенев от страха, он уставился на дверную ручку, стук раздался вновь, он отозвался и смотрел, как поворачивалась ручка. Это был администратор из приемной.

– Мистер Эйвери?

– Да?

– Извините. Нам нужен ваш паспорт. Для полиции.

– Для полиции…

– Это общий порядок.

Эйвери стоял спиной к раковине. Отчаянно хлопали шторы у открытого окна.

– Можно я закрою окно? – спросил человек.

– Я чувствовал себя неважно. Хотел немного свежего воздуха.

Он нашел паспорт и протянул посетителю. Взгляд того был прикован к раковине, коричневой отметине и черным клочкам, прилипшим к эмали. Как никогда раньше, ему захотелось снова оказаться в Англии.

Ряд вилл вдоль Западной авеню напоминает ряд розовых надгробий на сером поле. Средний возраст в архитектурном воплощении; их единообразие – в дисциплине старения, ненасильственней смерти и жизни без успеха. Эти дома, взявшие верх над своими обитателями, которых они меняют по своему усмотрению, сами не меняются. Мебельные фургоны почтительно движутся среди них, как похоронные дроги, незаметно вывозя мертвых и привозя живых. Время от времени кто-нибудь из жильцов, вдруг взяв кисть, начинает заниматься покраской деревянных частей или принимается за работу в саду, но его усилия изменяют дом не больше, чем цветы больничный корпус, и трава все равно растет по своим законам, как трава на могиле.

Холдейн отпустил машину и свернул с дороги в сторону Саут Парк Гарденз, где дома стояли полукругом в двух шагах от Западной авеню. Школа, почта, пять магазинов и банк. Он немного сутулился во время ходьбы; черный портфель оттягивал его тощую руку. Он медленно шел но тротуару; над домами возвышалась башня современной церкви; часы пробили семь. Лавка зеленщика на углу, обновленный фасад, самообслуживание. Он прочитал имя на табличке: Смезик. Внутри довольно молодой человек в коричневом халате достраивал пирамиду из пакетов с крупами. Холдейн постучался в стекло. Человек покачал головой и положил сверху еще один пакет. Он опять постучал, более настойчиво. Зеленщик подошел к двери.

– Мне не разрешается ничего продавать, – крикнул он, – вы стучите понапрасну. – Он заметил портфель и спросил:

– Вы от профсоюза?

Холдейн сунул руку во внутренний карман и прижал что-то к стеклу витрины – карточку в целлофане, похожую на сезонный билет. Несколько секунд зеленщик глядел на нее, потом медленно повернул ключ.

– Я хотел бы переговорить с вами конфиденциально, – сказал Холдейн, заходя внутрь.

– Никогда таких не видел, – беспокойно заметил зеленщик. – По-моему, у нас все в порядке.

– Да, все в порядке. Несколько вопросов, связанных с государственной безопасностью. Нас интересует некто Лейзер, поляк. Как я понимаю, он когда-то давно здесь работал.

– Мне придется позвонить папе, – сказал зеленщик. – Я тогда был совсем маленький.

– Понятно, – сказал Холдейн таким тоном, будто он терпеть не мог все молодое.

Была почти полночь, когда Эйвери позвонил Леклерку. Тот сразу взял трубку. Эйвери представил его себе сидящим на железной койке, с отброшенным одеялом ВВС, с маленьким настороженным лицом, ожидающим новостей.

– Это Джон, – осторожно сказал он.

– Да, да, я знаю, кто вы. – Его рассердило, что Эйвери назвал свое имя.

– Мне кажется, сделка не состоялась. Они не заинтересованы… ответ отрицательный. Пожалуй, скажите тому, кого я видел, маленькому, толстому… скажите ему, что нам не понадобятся услуги его друга здесь.

– Понятно. Не беспокойтесь. – Голос был совершенно незаинтересованный.

Эйвери не знал, что сказать, просто не знал. Он страстно желал продолжения разговора с Леклерком. Он хотел ему рассказать о презрении Сазерлэнда и о паспорте, который был не в порядке. «Те здесь, те, с кем я веду переговоры, довольно обеспокоены всем делом». Он ждал.

Он хотел назвать его по имени, но не мог. В Департаменте не употребляли слово «мистер»; старшие обращались друг к другу по фамилии, а к младшим по имени. Не было определенного стиля обращения к старшим по званию. Поэтому он сказал:

– Вы еще слушаете? – И Леклерк ответил:

– Конечно. Кто обеспокоен? Что не так?

Эйвери подумал: я мог бы назвать его «Директор», но это небезопасно.

– Наш представитель здесь, тот, кто представляет наши интересы… он узнал о сделке. – сказал он. – Он, кажется, разгадал.

– Вы дали понять, что это очень конфиденциально?

– Да, конечно. – Как вообще рассказать о поведении Сазерлэнда?

– Хорошо. Как раз сейчас нам совсем не нужны затруднения с Форин Офис. – Леклерк продолжал другим тоном:

– Здесь у нас дела идут очень хорошо, Джон, очень хорошо. Когда вы вернетесь?

– Я должен решить вопрос о… возвращении домой нашего друга. Множество формальностей. Это оказалось не так просто, как можно было подумать.

– Когда вы закончите?

– Завтра.

– Я пришлю машину за вами в аэропорт. Много чего произошло за последние несколько часов: много хорошего. Вы нам очень нужны. – Леклерк прибавил, чтобы поддержать его:

– А вы молодец, Джон, настоящий молодец.

– Хорошо.

Он предполагал, что ту ночь будет спать беспробудным сном, но приблизительно через час проснулся, бодрый и настороженный. Взглянул на часы: было десять минут второго. Он встал, подошел к окну и посмотрел на покрытый снегом ландшафт, отмеченный темным контуром дороги, ведущей в аэропорт; ему показалось, что он может различить небольшой подъем, где погиб Тэйлор.

Ему было одиноко и страшно. В голове у него смешивались разные картины: ужасное лицо Тэйлора, которое ему едва не пришлось увидеть, обескровленное, с широко раскрытыми глазами, будто желающее поведать о каком-то важном открытии; голос Леклерка, исполненный уязвимого оптимизма; толстый полицейский, разглядывающий его с завистью, будто он был чем-то, что тот не мог позволить себе купить. Он понял, что он из тех, кто плохо переносит одиночество. Одиночество нагоняло печаль, делало его сентиментальным. Он обнаружил, что в первый раз, с тех пор как уехал утром из дома, он думает о Саре и Энтони. Слезы вдруг потекли из его усталых глаз, когда он вспомнил своего мальчика, очки в стальной оправе – игрушечные оковы; он хотел слышать его голос, видеть Сару и привычную домашнюю обстановку. Может быть, стоило позвонить домой, поговорить с ее матерью, спросить о ней. А что, если она больна? Он перенес достаточно волнений за этот день. Его энергия, страх, изобретательность были исчерпаны. Он пережил кошмар: не стоило рассчитывать, что он может сейчас ей позвонить. Он снова лег в постель.

Как он ни пытался, заснуть так и не смог. Веки были горячими и тяжелыми, тело сковала глубокая усталость, но все равно заснуть он не мог. От поднявшегося ветра дребезжали двойные рамы в окне; ему было то слишком жарко, то слишком холодно. Только ему удалось задремать, как он был разбужен плачем, звук мог идти из соседнего номера, мог быть плачем Энтони, или – поскольку он не слышал отчетливо и не был уверен спросонья, какого рода этот звук, – он мог быть металлическим всхлипыванием заводной куклы.

И один раз, незадолго до рассвета, он услышал за дверью скрип половицы, будто кто-то в коридоре сделал шаг, один-единственный, не воображаемый, а настоящий, и он лежал в холодном ужасе, ожидая, что вот-вот повернется дверная ручка или властно постучат люди инспектора Пеерсена. Он напрягал слух и готов был поклясться, что слышал едва уловимый шорох одежды, осторожный вдох, потом наступила тишина. Хотя он долго минуту за минутой вслушивался, ничего больше так и не услышал.