– Какую почту он приносил?

– Всякую. Открытую и закрытую, он с этим не считался. Спускался вниз, расписывался за нее и нес Артуру.

– Так, понятно, – очень спокойно сказал Тернер. – А иной раз он забегал по дороге к себе, верно? Посмотреть, что тут у него делается, выпить чашку чаю?

– Верно, верно, – подхватил Гонт. – Всегда готов был услужить. – Он отворил дверь. – Ну, я оставляю вас здесь.

– Нет, не уходите, – сказал Тернер, продолжая наблюдать за ним. – Вы мне не помешаете. Останьтесь, Гонт, поговорим. Я люблю общество. Скажите, какие же у него были трудности?

Положив фены обратно в коробки, он вытащил полотняный пиджак, висевший на плечиках. Летний пиджак – вроде тех, что носят бармены. Из петлицы свешивалась засохшая роза.

– Какие же трудности? – повторил он, швырнув розу в мусорную корзину. – Можете мне довериться, Гонт. – Он снова почувствовал этот запах, запах гардероба, который заметил, но не мог сначала определить, – сладковатый, знакомый запах мужских лосьонов и сигар, какие в ходу на континенте.

– В детстве. Его воспитывал дядя.

Ощупав карманы пиджака, Тернер осторожно снял его с плечиков и приложил к своему мощному торсу.

– Невелик ростом?

– Модник, – сказал Гонт, – всегда одет с иголочки.

– Ростом с вас?

Тернер протянул ему пиджак, но Гонт брезгливо отступил.

– Меньше меня, – сказал он, не сводя, однако, глаз с пиджака. – Полегче на ногу. Мотылек. Двигался, будто танцевал.

– Педик?

– Конечно нет, – уже с возмущением ответил Гонт, краснея от одной мысли.

– Откуда вам знать?

– Оттуда, что он порядочный малый, – в ярости выпалил Гонт. – Даже если и сделал что не так.

– Набожный?

– Почитает религию. Очень. Никогда не позволит себе насмешки или хулы какой, хоть и иностранец.

Бросив пиджак на стул, Тернер протянул руку за ключами. Гонт нехотя отдал их.

– Кто это сказал, будто он сделал что-то дурное?

– Вы. Все чего-то вынюхиваете насчет него, примериваетесь. Мне это не нравится.

– Что же он такого мог натворить, хотелось бы мне знать? Почему мне приходится вот так вынюхивать?

– Один бог ведает.

– В мудрости своей. – Тернер открыл верхний ящик. – Есть у вас такая записная книжка?

На синем дерматиновом переплете записной книжки-календар был вытиснен золотом королевский герб.

– Нет.

– Бедняга Гонт. Что, не по чину? – Он перелистывал страницы от конца к началу. На какой-то страничке задержался, нахмурился, еще раз приостановился, записал что– то в своей книжечке.

– Такая полагается только советникам и тем, кто повыше, вот и все, – отрезал Гонт. – Я бы ее и не взял.

– Но он вам предлагал, правда? Это наверняка тоже был один из его приемников. Как он действовал? Стащит в канцелярии целую пачку и раздает своим дружкам с нижнего этажа: «Берите, ребята, там наверху коридоры вымощены золотом. Берите на память от старого товарища». Так было, Гонт? И одна только христианская добродетель остановила вашу руку, да? – Закрыв книжку, он взялся за нижние ящики.

– А хотя бы и так. Вы все равно не имеете права шарить по его ящикам. Из-за такого пустяка. Подумаешь, стащил пачку записных книжек – не дом же он украл! – Его валлийский акцент, сломав все препоны, вырвался на конец на свободу.

– Вы верующий, христианин, Гонт, и лучше меня знаете о кознях дьявола. Мелкие проступки влекут за собой крупные. Сегодня вы украдете яблоко, завтра угоните грузовик. Вы-то знаете, как это бывает, Гонт. Что еще он рассказывал о себе? Может, были еще какие-нибудь воспоминания детства?

Он нашел нож для разрезания бумаги – тонкий серебряный нож с широкой плоской ручкой и при свете настольной лампы принялся разглядывать выгравированную надпись.

– «Л. Г. от Маргарет». Что это за Маргарет, хотелось бы мне знать?

– В первый раз про нее слышу.

– Он был когда-то помолвлен. Вы об этом знали?

– Нет, не знал.

– Мисс Айкман, Маргарет Айкман. Вам это что-нибудь говорит?

– Нет.

– А про свою службу в армии он что-нибудь рас сказывал?

– Он очень любил армию. Говорил, что в Берлине частенько ходил смотреть, как кавалеристы берут препятствия. Очень это любил.

– Он ведь служил в пехоте, так?

– По правде говоря, не знаю.

Тернер положил нож рядом с синей книжкой-календарем, еще что-то отметил в своем блокноте и взял со стола небольшую жестянку с голландскими сигарами.

– Курил?

– Любил выкурить сигару, это верно. Ничего, кроме сигар, не признавал. И при этом, заметьте, всегда носил с собой сигареты. Но я-то видел: сам курил только сигары. Кое-кто жаловался, я слыхал. Насчет сигар. Им не нравилось. Но Лео тоже с места не сдвинешь, если уж он чего захочет.

– Давно вы в посольстве, Гонт?

– Пять лет.

– Он с кем-то подрался в КЈльне. Это уже на вашей памяти?

Гонт заколебался.

– Удивительно, скажу я вам, как тут умеют прятать концы в воду. Есть такие слова: «Должен знать». У вас тут их понимают по-особому. Знают все, кроме тех, кто должен знать. Так что же все-таки тогда произошло?

– Не знаю. Говорят, ему поделом досталось. Я слыхал от моего предшественника. Однажды принесли Лео в та ком виде, что родная мать не узнала бы. Так ему и надо, сказали. Вот что рассказывали моему предшественнику. Учтите, Лео мог и на рожон полезть – что верно, то верно.

– Кто? Кто сказал это вашему предшественнику?

– Не знаю, не спрашивал. Не хотел совать нос в чужие дела.

– Он часто дрался?

– Нет.

– Может, там была замешана женщина? Скажем, Маргарет Айкман?

– Не знаю.

– Тогда почему вы говорите, что он мог полезть на рожон?

– Не знаю, – ответил Гонт, снова колеблясь между подозрительностью и врожденной тягой к общению. – Вот вы, например, почему лезете на рожон? – пробормотал он, переходя в нападение, но Тернер игнорировал это.

– Правильно. Никогда не суй нос в чужие дела. Ни когда не доноси на ближнего. Это неугодно богу. Я преклоняюсь перед людьми, которые не отступают от своих принципов.

– Мне все равно, что он сделал, – продолжал Гонт, постепенно обретая мужество. – Он – неплохой человек. Немного резковат, пожалуй, но так оно и должно быть – он ведь не англичанин, а с континента. И все же не настолько он плох. – Гонт указал рукой на стол и выдвинутые ящики.

– Так можно сказать о каждом. Понятно? Нет людей, которые были бы настолько плохи… Так чему же он выучился, когда был малышом? Скажите мне. Чему он научился, сидя на дядюшкиных коленях?

– Он говорит по-итальянски, – вдруг сказал Гонт, будто кинул козырную карту, которую все время придерживал.

– Правда?

– Да, научился в Англии. В сельской школе. Другие ребята с ним не разговаривали, потому что он немец, тогда он стал уезжать на велосипеде к военнопленным-итальянцам и разговаривать с ними. И с тех пор знает итальянский – выучил его навсегда. У него отличная память, скажу я вам. Он наверняка помнит каждое слово, которое хоть раз услышал.

– Здорово!

– Он мог стать настоящим ученым, имей он ваши возможности.

Тернер озадаченно посмотрел на него.

– Кто сказал вам, черт подери, что у меня были какие– то возможности?

Он выдвинул еще один ящик. Там лежал всевозможный хлам, какой неизбежно накапливается у каждого, в любом столе любого учреждения: машинка для сшивания бумаг, карандаши, клейкие ленты, иностранные монетки, использованные железнодорожные билеты.

– Как часто собирался хор, Гонт? Раз в неделю, кажется? Сначала миленькая такая репетиция, потом молитва, а после нее вы вместе забегали в придорожный бар вы пить стаканчик пива, и он вам рассказывал о себе. Потом, наверно, устраивались поездки за город. Для спевок. Мы все это любим, верно? Что-нибудь такое коллективное и в то же время духовное – спевки, всякие там комиссии, хоры. И Лео в этом участвовал, верно? Знал всех и каждого, всем сочувствовал в их маленьких огорчениях, подбадривал, держал за ручку. Словом, как говорится, настоящая душа общества.