– Ничего особенного.

– Почему же вдруг вы прониклись к нему такой антипатией?

– Вовсе нет, – ответил Брэдфилд презрительно. – Поскольку я никогда не испытывал к нему никаких чувств – ни положительных, ни отрицательных, – этот вопрос не уместен. Просто за предшествующий год я узнал, какими методами он действует, как обрабатывает людей, как подлаживается к ним, чтобы добиться своего. Я стал видеть его насквозь, вот и все.

Тернер посмотрел на него в упор.

– И что же вы увидели?

Тон Брэдфилда был теперь четким, исключающим иной смысл и не допускающим толкований, как математическая формула.

– Обман. Мне казалось, что вам это должно быть уже ясно.

Тернер встал.

– Я начну с его кабинета.

– Ключи у начальника охраны. Вас уже ждут. Спросите Макмаллена.

– Я хочу видеть его дом, друзей, соседей. Если понадобится, буду говорить с иностранцами, с которыми он встречался. Придется, может быть, наломать дров, но лишь настолько, насколько потребует дело. Если вас это не устраивает, сообщите послу. Кто здесь заведует архивом?

– Медоуз.

– Артур Медоуз?

– Он самый.

На этот раз заколебался Тернер – оттенок неуверенности, нечто похожее даже на робость прозвучало в его тоне, совсем ином, чем прежде:

– Медоуз был в Варшаве, верно?

– Да, был.

Теперь он спросил уже увереннее

– И список пропавших папок находится у Медоуза?

– И папок, и писем.

– Гартинг, разумеется, работал у него?

– Разумеется. Медоуз ждет вас.

– Сначала я осмотрю комнату Гартинга. – Это уже прозвучало как окончательное решение.

– Как хотите. Вы сказали еще, что собираетесь побывать в его доме…

– Ну и что же?

– Боюсь, что в настоящий момент это невозможно. Со вчерашнего дня он под охраной полиции.

– Это что – общее явление?

– Что именно?

– Полицейская охрана.

– Зибкрон на этом настаивает. Я не могу ссориться с ним сейчас,

– Это относится ко всем домам, арендуемым посольством?

– В основном к тем, где живут руководящие работники. Вероятно, они включили дом Гартинга из-за того, что он расположен далеко,

Не слышу уверенности в вашем голосе.

– Не вижу других причин.

– Как насчет посольств стран «железного занавеса»? Он что, околачивался там?

– Он иногда ходил к русским. Не могу сказать, как часто.

– Этот Прашко, его бывший друг, политический деятель. Вы сказали, он был когда-то попутчиком?

– Это было пятнадцать лет наз ад.

– А когда они перестали дружить?

– Сведения имеются в деле. Примерно лет пять на зад.

– Как раз тогда была драка в КЈльне. Может быть, он дрался с Прашко?

– Все на свете возможно.

– Еще один вопрос.

– Пожалуйста.

– Договор с ним. Если бы он истекал… скажем, в прошлый четверг?..

– Ну и что?

– Вы бы его продлили еще раз?

– У нас очень много работы. Да, я бы его продлил.

– Вам, наверно, недостает этого Гартинга?

Дверь открылась, и вошел де Лилл. Его тонкое лицо было печально и торжественно.

– Звонил Людвиг Зибкрон. Вы предупредили коммутатор, чтобы вас не соединяли, и я разговаривал с ним сам.

– И что же?

– По поводу этой библиотекарши Эйк, несчастной женщины, которую избили в Ганновере.

– Что с ней?

– К сожалению, она умерла час назад. Брэдфилд молча обдумывал это сообщение.

– Выясните, где состоятся похороны. Посол должен сделать какой-то жест: пожалуй, послать не цветы, а телеграмму родственникам. Ничего чрезмерного – просто выражение глубокого сочувствия. Поговорите в канцелярии посла – там знают, что нужно. И что-нибудь от Англо-германского общества. Этим лучше займитесь сами. Пошлите еще телеграмму Ассоциации библиотекарей – они запрашивали насчет нее. И пожалуйста, позвоните Хейзел и сообщите ей. Она специально просила, чтобы ее держали в курсе.

Он был спокоен и превосходно владел собой.

– Если вам что-нибудь потребуется, – добавил он, обращаясь к Тернеру, – скажите де Лиллу.

Тернер наблюдал за ним.

– Итак, мы ждем вас завтра вечером. Примерно с пяти до восьми. Немцы очень пунктуальны. У нас принято быть в сборе до того, как они придут. Если вы пойдете прямо в его кабинет, может быть, вы захватите эту подушечку? Не вижу смысла держать ее здесь.

Корк, склонившись над шифровальными машинами, стягивал ленты с валиков. Услышав какой-то стук, он резко повернулся. Его красные глаза альбиноса наткнулись на крупную фигуру в дверном проеме.

– Это моя сумка. Пусть лежит. Я приду попозже.

– Ладненько, – сказал Корк и подумал: легавый. Надо же! Мало того, что весь мир летит вверх тормашками. Джейнет может родить с минуты на минуту и эта бедняга в Ганновере сыграла в ящик, так еще к нему сажают в комнату легавого. Он был недоволен не только этим. Забастовка литейщиков быстро распространялась по Германии. Сообрази он это в пятницу, а не в субботу, «Шведская сталь» принесла бы ему за три дня чистой прибыли по три шиллинга на акцию. А пять процентов в день для Корка, безуспешно стремившегося пройти аттестацию, означали бы возможность приобрести виллу на Средиземном море. «Совершенно секретно, – прочитал он устало, – Брэдфилду. Расшифровать лично». Сколько это еще будет продолжаться? Капри… Крит… Специя… Эльба… «Подари мне остров, – запел он фальцетом, импровизируя эстрадную песенку, – мне одному». Корк мечтал еще, что когда-нибудь появятся пластинки с его записями: «Подари мне остров, мне одному, какой-нибудь остров, какой-нибудь остров, только не Бонн».

Толпа в холле рассеялась.

Электрические часы над закрытым лифтом показывали десять тридцать: те, кто не решился пойти в столовую, собрались у стола дежурного. Охранник аппарата советников заварил чай: прихлебывая из чашек, служащие беседовали вполголоса. В этот момент они и услышали его приближающиеся шаги. Каблуки на его башмаках были подбиты железными подковками, и каждый шаг отдавался в стенах из искусственного мрамора, точно эхо выстрелов в горной долине. Фельдъегери, обладающие свойственной солдатам способностью сразу распознавать начальство, осторожно поставили чашки и застегнули пуговицы на форменных куртках.

– Макмаллен?

Он стоял на нижней ступеньке, тяжело опираясь одной рукой на перила, сжимая в другой вышитую подушечку. По обе стороны от него коридоры с колоннами из хромированной стали и опущенными ввиду чрезвычайного положения решетками, уходили в темноту, точно в какие-то гетто, отделенные от городского великолепия. Тишина вдруг наполнилась значением, и все предшествующее показалось глупым и ненужным.

– Макмаллен сменился с дежурства, сэр.

– А вы кто?

– Гонт, сэр. Я остался за него.

– Моя фамилия Тернер, Я проверяю здесь соблюдение правил безопасности. Мне нужно посмотреть двадцать первую комнату.

Гонт был невысокий, богобоязненный валлиец, унаследовавший от отца долгую память о годах депрессии. Он приехал в Бонн из Кардиффа, где водил полицейские машины. В правой руке у него болталась связка ключей, походка его была твердой и несколько торжественной. Когда Гонт вошел впереди Тернера в черное устье коридора, он был похож на шахтера, направляющегося в забой.

– Просто безобразие, что они тут творят, – говорил нараспев Гонт в темноту коридора, и голос его эхом от давался позади. – Питер Эдлок – он высылает мне из дому струны, у него есть брат здесь, в Ганновере, пришел сюда с нашими войсками во время оккупации, женился на немке, открыл бакалейную торговлю. Так вот этот самый брат напуган до смерти: говорит, они все наверняка знают, что мой Джордж – англичанин. Что, мол, с ним будет? Хуже, чем в Конго. Привет, падре!

Капеллан сидел за пишущей машинкой в маленькой белой келье напротив коммутатора, над головой у него висел портрет жены, дверь была широко открыта для желающих исповедаться. За шнурок портрета был засунут камышовый крест.