– Чертовски здорово, старина, – сказал О'Мара, снова позевывая.
– Подарил мне этот камень, – добавил Уинтл.
И я увидел, что его вновь оторвавшиеся от колена пальцы то сжимаются вокруг воображаемого камня, то разжимаются.
– Камень? – переспросил Нед. – Драгоценный?.. Нет, видимо, какой-то геологический образчик?
– Когда мы, западные гости, уезжали из Академгородка, – начал Уинтл, изменив тон, словно собирался поведать нам совсем другую историю, – то расстались со всем, что у нас было. В буквальном смысле слова. Если бы вы увидели нас там в последний день, то глазам своим не поверили бы. Наши русские хозяева льют слезы, обнимают, целуют, автобусы все в цветах, даже Коллоу всплакнул, хотите верьте, хотите нет. А мы, западные гости, раздариваем все, что у нас есть, – книги, газеты, ручки, часы, бритвы, зубную пасту и даже собственные зубные щетки! Пластинки, кто привез их. Запасное белье, галстуки, обувь, рубашки, носки – ну, все, кроме самого необходимого, чтобы не лететь домой в совсем уж непристойном виде. И мы заранее не сговаривались. Ничего не обсуждали. Все получилось само собой. Некоторые зашли еще дальше. Особенно американцы с их импульсивностью. Один, я слышал, предложил фиктивный брак девушке, которая отчаянно хотела выбраться за границу. Но не я. Я бы на такое не пошел. Я патриот.
– И вы подарили кое-что Якову, – подсказал Нед, делая вид, будто деловито пишет в блокноте.
– Да, попробовал. Ощущение такое, словно кормишь птичек в парке. Отдаешь, отдаешь, не можешь удержаться. Выглядываешь такую, которой ничего не достается, и стараешься подкормить ее. К тому же Яков был мне очень симпатичен – такой юный, такой впечатлительный.
Пальцы все еще сжимали невидимый камень, кончики их тщетно пытались сомкнуться. Другая рука поднялась ко лбу, защипнула порядочную складку кожи.
– «А вот это вам, Яков, – сказал я. – Да не стесняйтесь так! Ваша застенчивость вам попросту вредит». Я тогда брился электрической бритвой. И батарейки к ней, и трансформатор – в очень милом футляре. Но он почему-то смущался. Футляр куда-то положил, а сам крутился возле. Тут я сообразил, что он хочет что-то подарить мне. Тот самый камень. Завернутый в газету – у них, естественно, красивых оберток не имелось. «Это частица моей страны», – говорит. «В благодарность за вашу лекцию», – говорит. Он хотел, чтобы я полюбил все лучшее в ней, какой бы плохой она порой ни казалась извне. И все это, учтите, – на прекрасном английском, какому и кое-кто из нас мог бы позавидовать. Мне стало неловко, если хотите знать. Камушек этот я хранил много лет, а потом во время весенней уборки жена его выбросила. Несколько раз я собирался написать ему, но так и не собрался. Он, учтите, был по-своему высокомерен. Ну, да не он один среди них. Как, на свой лад, и многие из нас. Мы все считали, что наука способна управлять миром. Что ж, сейчас она им и управляет, да только не так, как ей было предназначено.
– А он вам писал? – спросил Нед.
Уинтл долго размышлял.
– Трудно сказать. Откуда узнаешь, что именно задержала почта? И по чьему распоряжению?
Я достал из «дипломата» и передал Неду пачку фотографий. Нед вручил их Уинтлу под пристальным взглядом О'Мары. Уинтл начал их перебирать и вдруг вскрикнул:
– Это он! Яков! Тот, кто подарил мне камень. – Он отдал фотографии Неду. – Вот, сами посмотрите! Посмотрите на эти глаза! А потом попробуйте убедить меня, что он не идеалист!
Извлеченный из ленинградской вечерней газеты от 5 января 1954 года и воссозданный фотоотделом Яков Ефремович Савельев, гениальный подросток.
Список еще не был исчерпан, и Нед добросовестно обсудил с Уинтлом каждую фамилию, прокладывая один ложный след за другим и заметая собственные следы, пока Савельев в памяти Уинтла не остался одним из многих.
– А это умно – держать козырную карту в самой середке, – заметил О'Мара, с бокалом в руке провожая нас к автомобилю. – Когда я в последний раз слышал о Савельеве, он руководил испытательным полигоном в казахстанской глуши, мечтая о способах получать телеметрическую информацию так, чтобы ее не читали через плечо все, кому не лень. А теперь он что – распродает лавочку?
Моя работа редко когда доставляет мне удовольствие, но и эта беседа, и это место подействовали мне на нервы, а О'Мара и вовсе: за локоть я хватаю человека тоже редко, и отшатываюсь, и слегка разжимаю пальцы.
– Полагаю, вы дали подписку о неразглашении государственной тайны? – спросил я достаточно спокойным тоном.
– Так эту хреновину я же чуть не сам составил, – с изумлением ответил О'Мара.
– Следовательно, вы знаете, что любые сведения, полученные вами по службе, и все выводы из этих сведений составляют вечную собственность Короны. (Еще одна юридическая передержка. Но пусть.)
Я отпустил его локоть.
– Так если вам нравится ваша работа здесь и вы надеетесь на повышение или если вас устраивает ваша будущая пенсия, то я бы посоветовал вам навсегда забыть об этой беседе и обо всех упомянутых в ней фамилиях. Большое спасибо за джин. Всего хорошего.
* * *
На обратном пути, позвонив в Русский Дом и кодом сообщив, что личность Дрозда установлена, Нед вновь замкнулся в себе. Однако, когда мы остановились на Виктория-стрит, он вдруг решил, что я ему еще понадоблюсь.
– Останьтесь, – распорядился он, пропуская меня перед собой на лестницу в полуподвал.
В первую секунду сцена в оперативном кабинете могла вызвать только восторг. В фокусе находился Уолтер – стоя, словно художник перед мольбертом, у большой белой доски заметно выше его, он цветными мелками изображал подробности жизни Савельева. Будь на нем широкополая шляпа и блуза, они ничего не добавили бы к его лихой позе. И только на второй секунде я вспомнил мое утреннее жуткое предчувствие.
Вокруг него – то есть позади, так как доску прислонили к стене под часами, – стояли Брок, Боб, Джек, наш шифровальщик, Эмма, помощница Неда, и еще Пэт, одна из опор советского архива. Все держали бокалы с шампанским, и все улыбались – каждый на свой манер. Только улыбка Боба больше походила на гримасу подавляемой боли.
– Одинокий, все для себя решающий сам, – декламировал Уолтер. (На миг он умолк, услышав, как мы вошли, но головы не повернул.) – Пятидесятилетний свершитель, трясущий решетку своих пожилых лет, взирающий на неизбежность смерти и потраченную зря жизнь. Но разве не все мы такие?
Он отступил на шаг. Потом опять подскочил к доске и вывел какую-то дату. Потом отхлебнул шампанского. И мне почудилось в нем что-то вурдалачье, что-то пугающее, словно румяна на щеках умирающего.
– Провел в секретном центре всю свою взрослую жизнь, – продолжал Уолтер весело. – Но язык держал за зубами. Сам принимал свои решения, совсем один, во мраке, благослови его Господь. А теперь сводит счеты с историей, пусть она его даже прикончит. Что вовсе не исключено. (Еще одна дата на доске и слово «ОЛИМПИАДА».) Родился в особом году. Будь он помоложе, ему бы вправили мозги, а будь постарше, думал бы только о тепленьком местечке, извечной мечте дряхлеющего пердуна.
Он выпил еще, по-прежнему спиной к нам. Я поглядел на Боба в поисках объяснения, но он вперился в пол. Я поглядел на Неда. Он смотрел на Уолтера, но его лицо ничего не выражало. Я снова поглядел на Уолтера и увидел, что он дышит все надсаднее.
– Его изобрел я, вот что! – пыхтел Уолтер, словно не замечая всеобщей подавленности. – Я много лет предсказывал, что он явится. – Крошась, мелок вывел: «ОТЕЦ КАЗНЕН». – Даже когда его мобилизовали, бедняжка так старался быть хорошим! Он не интриговал, он не таил зла. Сомнения у него имелись, но он был хорошим солдатом, во всяком случае для ученого. Пока в один прекрасный день – бац! – просыпается и видит, что все это чушь и вранье, а он растратил свой гений на кучку бездарных гангстеров и вдобавок поставил мир на край гибели. – По его вискам ползли капли пота, он яростно писал: «РАБОТАЛ ПОД НАЧАЛОМ РОГОВА НА 109-м ИСПЫТАТЕЛЬНОМ ПОЛИГОНЕ В КАЗАХСТАНЕ». – Сам того не зная, он стал участником Великой русской мужской климактерической революции восьмидесятых. У него за спиной вся эта ложь, Сталин, хрущевский проблеск, долгая тьма Брежнева. Однако у него еще есть силы на один порыв, у него есть последний климактерический шанс оставить свой след на земле. А в ушах звенят новенькие лозунги: революция сверху, открытость, мир, перемены, мужество, перестройка. Его даже побуждают восстать.
