— Дерганые они все, иначе не скажешь, — начал Пендель.

Оснард сидел, подперев голову одной рукой, а другой записывал в блокнот.

— Вокруг Генерала их с полдюжины, ни на секунду не оставляют в покое. Так что остаться с ним наедине не удалось. Там был один полковник, высокий такой парень, так он все время отвлекал его. Просил что-то подписать, нашептывал ему на ухо.

— А что он подписывал, видел? — Оснард слегка наклонил голову, словно для того, чтоб унять боль.

— Нет, я ведь занимался примеркой, Энди.

— Ну а слышал, о чем они шептались?

— Нет. И не думаю, чтоб и ты много услышал, особенно если учесть, что стоишь на коленях, — он отпил глоток вина. — «Генерал, — сказал я ему, — если вам неудобно или же вы опасаетесь, что я могу услышать то, чего не должен слышать, прямо так и скажите. Это все, о чем я прошу. Я не обижусь. Могу прийти в другой раз, в более удобное для вас время». Но он и слушать не захотел. «Твое место здесь, Гарри, так что оставайся, — сказал он мне. — Ты единственный нормальный и устойчивый плот в этом бурном море». Ну, и что мне было делать? «Ладно, — сказал я, — раз так, остаюсь». И как раз в этот момент входит его жена, и слова становятся не нужны. Знаешь, Энди, бывают взгляды, которые стоят миллиона слов, и то был как раз один из этих взглядов. Многозначительный, так много говорящий взгляд, которым могут обменяться лишь очень близкие люди.

Оснард неторопливо записывал услышанное: «Генерал, командующий Южной группировкой войск США, обменялся многозначительным взглядом со своей супругой».

— Ты не представляешь, как всполошится Лондон! — язвительно добавил он. — Генерал делал нападки на госдепартамент или нет?

— Нет, Энди.

— Может, обзывал их кучкой хилых заумных педиков? А мальчиков из ЦРУ — компанией недоносков в галстуках и аккуратно застегнутых воротничках, явившихся на службу прямиком из Йеля?

Пендель порылся в памяти с самым глубокомысленным видом.

— Ну, если и да, то самую малость, Энди. Намекал. Короче, это носилось в воздухе, я бы так выразился. Оснард застрочил с несколько большим энтузиазмом.

— Жаловался, что Америка теряет власть, рассуждал о том, кому в будущем должен принадлежать канал?

— Ну, определенный напряг чувствовался. Говорил о студентах, и без особого, я бы сказал, уважения.

— Только его словами, не возражаешь, старина? Передавай в точности, что он сказал, а уж я приукрашу. Пендель повиновался.

— Гарри, — говорит он мне эдаким совсем тихим голосом, а я как раз в этот момент занимался его воротником, — вот мой совет тебе, Гарри. Продавай свою лавочку и дом, забирай жену и детей и увози из этой чертовой дыры, пока еще не поздно. Милтон Дженнинг был великим инженером. Его дочь заслуживает лучшей участи". Я прямо так и онемел. Утратил дар речи. Очень уж он меня растрогал. А потом он спросил, сколько лет моим детям, и, услышав, что они еще не достигли студенческого возраста, явно обрадовался. Потому что ему не хотелось, чтоб внуки великого Милтона Дженнинга бегали по улицам в компании длинноволосых комми.

— Погоди, не успеваю. Пендель выждал.

— Ладно, все. Дальше.

— А потом он сказал, что мне следует позаботиться о Луизе, что она достойная дочь своего отца, но вынуждена работать на этого двуличного мерзавца Эрнесто Дельгадо, разрази его гром. Обычно Генерал очень сдержан в выражениях. И, Энди, я был просто потрясен!

— Прямо так и сказал? Дельгадо — мерзавец?

— Именно так, Энди, — ответил Пендель, вспомнив не слишком достойное поведение этого джентльмена у себя за обедом.

— И в чем же выражается эта его двуличность?

— Генерал не уточнил, Энди. А я был не в том положении, чтоб спрашивать.

— А он говорил что-нибудь об американских базах? Останутся они здесь или нет?

— Ну, не напрямую, Энди.

— Как прикажешь понимать, черт возьми?

— Отделывался шутками. Мрачный юмор висельника. Намекнул, что скоро начнут закрываться городские туалеты.

— Ну а о безопасности судовых перевозок? Об арабских террористах, угрожающих парализовать работу канала? О насущной необходимости для янки остаться и продолжать войну с наркодельцами, контролировать вооруженные группы, сохранять мир в этом регионе?

Пендель лишь скромно мотал головой в ответ на каждое из предположений.

— Ах, Энди, Энди, я же всего-навсего портной или ты забыл? — и он выдавил печальную и задумчивую улыбку.

Оснард заказал еще два бокала горючего. Наверное, именно под воздействием этого напитка он заметно оживился, а в маленьких карих глазках вновь вспыхнули искорки.

— Ладно. Перейдем к другому вопросу. Что сказал Мики? Он согласен вступить в игру или нет?

Но Пендель не торопился с ответом. Только не тогда, когда речь заходила о Мики. Ведь это была история его собственной жизни, накрепко связанная с лучшим другом. Он проклинал тот день и час, когда Мики появился в клубе «Юнион».

— Возможно, и захочет вступить, Энди. И если да, то с ним будет легко найти общий язык. Просто ему надо маленько пораскинуть мозгами.

Оснард снова усердно строчил в блокноте, со лба на клеенку капал пот.

— Где вы с ним встречались?

— В парке Цезаря, Энди. Там, на выходе из казино, есть такой длинный и широкий коридор. Там Мики и устраивает свои приемы при дворе, если, конечно, не против того, чтобы видеть людей, которые на них приходят.

На секунду опасно запахло правдой. Только позавчера Мики с Пенделем сидели в том самом месте, и Мики изливал душу, разразился обличительной и преисполненной любви речью в адрес жены, плакался о детях. А Пендель, его преданный собрат по заключению, выражал сочувствие, однако не говорил ничего, что могло бы подтолкнуть Мики в ту или иную сторону.

— Пробовал зацепить его байкой об эксцентричном миллионере-филантропе?

— Пробовал, Энди. И мне показалось, он принял это к сведению.

— Играл на национальных чувствах?

— Пытался, Энди. Ну, как ты сказал. «Мой друг — человек с Запада, очень демократичен, но не американец». Так прямо и сказал. А он и отвечает на это: «Послушай, Гарри, мальчик мой, — он так всегда меня называет: „Гарри, мальчик мой“, — если он англичанин, то можешь считать, я почти с вами. Я ведь как-никак закончил Оксфорд и возглавлял когда-то Англо-Панамское общество по культурному обмену». Ну, тут я ему и говорю: «Мики, — говорю я, — просто доверься мне, потому что больше я ничего не могу сказать. У моего эксцентричного друга имеются кое-какие деньги, и он готов предоставить тебе эти самые деньги в полное твое распоряжение. Но лишь в том случае, если убедится в правоте твоего дела, это я гарантирую. Если кто-то готов распродать всю Панаму, вплоть до канала, — сказал я ему, — если дело дойдет до маршей бритоголовых и криков „До здравствует фюрер!“ на улицах, и шансы маленькой, но гордой молодой страны на трудном пути к демократии будут сведены к нулю, мой друг готов прийти к нам на помощь со своими миллионами».

— Ну и как он это воспринял?

— "Гарри, мальчик мой, — сказал он мне, — буду с тобой откровенен. Больше всего мне в данном случае импонируют деньги, поскольку я на мели. Нет, не казино разорили меня и не люди, живущие по ту сторону моста. А мои доверенные, так сказать, источники, взятки, которые я им раздаю, причем, заметь, все из своего кармана.

И это не только в Панаме, но и в Куала-Лумпуре, в Тайбее, Токио, еще бог знает где. Меня ободрали как липку, и это голая правда".

— А кому именно он дает взятки? Что, черт возьми, покупает? Что-то я не совсем понимаю.

— Этого он не сказал, Энди, а я не спрашивал. Он резко сменил тему, что очень для него характерно. Наговорил кучу всякой ерунды о каких-то политических авантюристах, о политиках, набивающих себе карманы за счет панамского народа.

— Ну а насчет Рафи Доминго? — спросил Оснард с запоздалой раздражительностью, свойственной людям, которые предлагают кому-либо деньги и вдруг обнаруживают, что их предложение принято. — Я думал, что Доминго как-то с ним связан.