— Да, сеньор Марко, именно так, к вашим услугам и услугам его превосходительства.
— Ждите.
Пендель терпеливо ждал, как, впрочем, и положено всем, кто состоит в услужении. Прошли годы. Дверь снова отворилась.
— Живее, — приказал Марко.
Спроси, где он пропадал в Париже, Токио и Гонконге. В углу комнаты высилась резная позолоченная ширма. Уголки украшены позолоченными венками из гипса. Перекладины увиты золотыми розами. Озаренный со спины падающим из окна светом, перед ней величественно возвышался Его Прозрачность в черном пиджаке и полосатых брюках. Ладонь президента была мягкой, будто у пожилой дамы, но куда крупней. Коснувшись ее шелковистых подушечек, Пендель почему-то вспомнил тетю Рут, как ощипывала она цыплят для воскресного супа, а Бенни, сидя у рояля с поднятой крышкой, напевал «Божественную Аиду».
— С возвращением домой, сэр, после многотрудного путешествия, — сдавленным от волнения голосом пробормотал Пендель.
Впрочем, было неясно, расслышал ли Величайший Мировой Лидер его приветствие, поскольку в этот самый момент Марко протянул президенту красный телефонный аппарат без провода, и он заговорил:
— Франко? Прошу, не доставай меня всей этой ерундой. Объясни, что ей нужен адвокат. Увидимся вечером, на приеме. И слушай, что я тебе говорю.
Марко забирает красный телефон. Пендель открывает чемоданчик. Нет, не карнавальный костюм, а недошитый до конца фрак с незаметными нагрудными вставками — чтоб выдержал вес двадцати с лишним орденов, которые сейчас мирно покоились в маленьком гробике, проложенные слоями тонкой ароматизированной бумаги. Девственница бесшумно выходит, а Хозяин Земли заходит за золотую ширму, снабженную изнутри зеркалами. Ширма — один из дворцовых раритетов, настоящее произведение искусства. За ней и исчезает серебристая, столь любимая народом голова, а потом появляется вновь — президент снял брюки.
— Не будет ли ваше превосходительство столь добры… — бормочет Пендель.
Из— за золотой ширмы высовывается рука президента. Пендель накидывает на нее черные брюки. Рука и брюки исчезают. Снова звонит телефон. Спроси, где он пропадал.
— Посол Испании, ваше превосходительство, — говорит сидящий за столом Марко. — Просит о личной аудиенции.
— Скажи: завтра вечером, после тайваньцев.
И вот Пендель стоит уже лицом к лицу с Повелителем Вселенной, Великим Мастером панамской политической шахматной игры, человеком, у которого находятся ключи от двух самых больших в мире ворот, который определяет будущее мировой торговли и баланс сил на международной арене двадцать первого столетия. Пендель деликатно засовывает два пальца за пояс президентских брюк, а Марко сообщает о новом телефонном звонке. От некоего Мануэля.
— Скажи ему: в среду, — говорит президент. Голова его торчит над ширмой.
— Утром или днем?
— Днем, — отвечает президент.
Брюки немного свободны в талии. Если с расстоянием от пояса до промежности все в порядке, значит, все дело в длине штанин. Пендель приподнимает пояс. Концы брючин тоже приподнимаются, целиком открывая шелковые носки президента, от чего тот на миг становится похож на Чарли Чаплина.
— Мануэль говорит, что завтра днем нормально, если речь идет о девяти лунках, не больше, — строго предупреждает президента Марко.
И вдруг все вокруг замирает. Как позднее описывал Пендель Оснарду, на святилище снизошла благословенная тишина. Никто не произносил ни слова. Ни Марко, ни президент, телефоны тоже молчали. Великий шпион всех времен и народов стоял на коленях и закалывал булавками брючину на левой президентской ноге, но присущая природная смекалка его не оставила.
— Могу ли я спросить его превосходительство, удалось ли вам хоть немного отдохнуть во время многотрудного и славного путешествия на Дальний Восток, сэр? Возможно, немного спорта? Прогулки? Ну и маленькие вылазки в магазины за сувенирами, вы уж простите меня за прямоту?…
А телефоны по-прежнему молчат, ничто не нарушает благословенной тишины, пока Хранитель Ключей от Баланса Мировых Сил обдумывает свой ответ.
— Слишком плотно, — объявляет он. — Вы слишком туго затянули меня в поясе, мистер Брейтвейт. Почему это вы, портные, не даете своему президенту дышать?
— «Знаешь, Гарри, — говорит он мне, — эти парки в Париже, это что-то! Я бы завтра же устроил такие в Панаме, если б не проклятые застройщики и коммунисты!»
— Погоди, — бормочет Оснард, торопливо строча в блокноте и переворачивая страничку.
Они находились в отеле под названием «Парадизо», в номере на четвертом этаже, снятом на три часа. По ту сторону улицы мигала, гасла и вновь загоралась огромная неоновая реклама кока-колы, то затопляя комнату багрово-красным пламенем, то вновь погружая ее во тьму. Из коридора доносились шаги уходящих и приходящих парочек. Из-за стенки слышались стоны то ли разочарования, то ли восторга, а также все убыстряющийся стук, производимый двумя изголодавшимися по любви телами.
— Нет, этого он не говорил, — осторожно заметил Пендель. — Ну, во всяком случае, не столь многословно.
— Прошу тебя, не надо перефразировать! Излагай в точности теми же словами, о'кей? — Оснард облизал кончик карандаша и перевернул еще одну страничку.
Перед глазами Пенделя возник летний домик доктора Джонсона в Хэмпстед Хит, таким, каким он увидел его, придя с тетей Рут за азалиями.
— «Гарри, — говорит он мне, — этот парк в Париже, название вылетело из головы. Там стояла такая маленькая хижина с деревянной крышей. А вокруг — ни души, не считая телохранителей и уток». Президент очень любит природу. «И именно в этой хижине и делалась история. И однажды, если все пойдет по плану, на этой деревянной стене появится табличка, возвещающая всему миру, что именно здесь, в этом самом месте, были раз и навсегда определены будущее процветание, благополучие и независимость Панамы и ее граждан. Плюс еще дата».
— Теперь скажи, с кем он говорил? С японцами, лягушатниками, китайцами? Он ведь не просто так там сидел и не с цветочками беседовал.
— А вот об этом не сказал, Энди. Хоть и намекал.
— Как? А ну-ка, говори. — Оснард снова облизал кончик карандаша вместе с пальцем.
— «Ты уж извини меня, Гарри, но скажу откровенно: блеск и многогранность восточной мысли стали для меня настоящим откровением. Надо признать, что и французы в этом смысле не очень от них отстают».
— А что за восточные люди?
— Он не сказал.
— Японцы? Малайзийцы? Китайцы?
— Боюсь, Энди, ты пытаешься внушить мне мысли, которых не было высказано.
Ни звука, кроме шума движения за окном, тихого гудения и пощелкивания кондиционеров и доносящейся откуда-то издалека музыки. Над музыкой превалировала латинская речь. Карандаш Оснарда так и порхал над страницей блокнота.
— А Марко, значит, ты не понравился?
— Я никогда ему не нравился, Энди.
— Почему?
— А какому придворному понравится портной-иноземец, накоротке беседующий с их боссом, Энди? Они будут далеко не в восторге, если босс скажет: «Знаешь, Марко, мы с Пенделем не болтали целую вечность, а тут вдруг такая возможность. Так что будь другом, постой вот за этой дверью красного дерева. А когда понадобишься, я тебя кликну». Ну кому такое придется по вкусу, скажи на милость?
— А этот Марко, часом, не «голубой»?
— Чего не знаю, того не знаю, Энди. Я его не спрашивал. Да и не мое это дело.
— А ты пригласи его пообедать. Развлеки, сделай скидку на пошив костюма. Судя по всему, такого парня неплохо иметь на своей стороне. Теперь скажи, кто-нибудь из этих японцев высказывал антиамериканские настроения?
— Нет, Энди.
— Или же идею на тему того, что Япония — это будущая сверхдержава?
— Нет, Энди.
— Прирожденный лидер новообразующихся высокоразвитых государств? Тоже нет? А на тему вражды между Японией и Америкой? Что Панама должна выбирать между Дьяволом и Глубоким Синим Морем? Что на нее постоянно оказывается давление и она чувствует себя подобно ломтю ветчины в сандвиче, зажатом между двумя кусками хлеба? О чем-либо в этом роде они говорили?
