— Ты один знаешь, Гарри, стоит ли бросать семью на весь вечер, тащиться в этот твой клуб и развлекаться с чу [6]: Ханна, его девятилетняя принцесса-католичка, Марк, его восьмилетний еврейский сыночек, упрямо не желавший учиться играть на скрипке. И Пендель любил свою семью с нежностью и преданностью сироты, и одновременно страшно боялся за нее, и научился воспринимать это счастье как посланный дураку небесный дар.
Когда он стоял один на балконе, в темноте — а ему нравилось стоять там каждый вечер после работы, — стоял и иногда выкуривал одну из маленьких сигар дяди Бенни, стоял и вдыхал влажный воздух, пропитанный приторными запахами ночных цветов, смотрел, как плавают далекие огоньки в тумане, угадывал в его темной пелене очертания кораблей, бросивших якорь в устье канала, свалившееся на его непутевую голову счастье казалось незаслуженным и оттого — страшно хрупким. Ты ведь знаешь, долго так продолжаться не может, Гарри, мальчик мой, знаешь, что мир вдруг может взорваться. И все погибло, разрушено, ты ведь сталкивался с этим уже не раз, видел собственными глазами. А то, что уже случилось однажды, наверняка произойдет еще раз и еще, и предугадать это невозможно, а потому будь настороже.
Он стоял и вглядывался в этот слишком подозрительно мирный город, и вскоре в воображении его трассирующие вспышки зеленого и красного начинали полосовать черно-синее небо, воздух разрывал треск автоматных очередей и оглушительный грохот артиллерийской канонады, И он грезил наяву чудовищными сценами, вроде тех, что разворачивались декабрьской ночью 1989-го, когда холмы содрогались и вспыхивали, беззащитные под ракетными ударами с моря, — больше всего тогда пострадали трущобы Эль Чорилло, сплошь застроенные ветхими деревянными домишками. И, как всегда, виноваты во всем оказались бедняки — понастроили всяких огнеопасных лачуг, а все от лени; плодятся и размножаются, точно кролики, а потом их оттуда и дымом не выкурить. Возможно, нападавшие вовсе не имели в виду ничего плохого, не хотели такого развития событий. Возможно, все они до единого были прекрасными отцами и сыновьями, и единственное, чего добивались, так это овладеть командным пунктом Норьеги, но две ракеты просто сбились с курса, а еще пара последовала за ними. Впрочем, добрые намерения во время боевых действий часто вступают в противоречия с целью этих самых действий, а потому остаются незамеченными. Равно как и присутствие нескольких скрывающихся в трущобах вражеских снайперов — да были ли они там вообще? — вовсе не оправдывает сожжения этого несчастного района дотла. И все эти разговоры типа: «Мы обошлись минимальными силами» ничуть не помогали. Босые, насмерть перепуганные люди метались среди битого стекла и луж крови, спасая свои жизни, тащили чемоданы и детей, убегали в никуда. И им было мало толку от уверений, что поджог совершили злонамеренные члены спецподразделений Норьеги под названием «Батальоны достоинства и чести». Даже если и так, разве обязаны они были верить в это?
И вот вскоре на холме стали раздаваться крики, и Пендель, немало наслышавшийся в своей жизни криков, но сам издавший немного, никогда не предполагал, что один человеческий крик может пробиться сквозь тошнотворный гул бронемашин или хлопки артиллерийских орудий. Однако он все же пробился и даже на миг заглушил их, особенно когда криков этих стало много и все они слились воедино. И исходили они из уст перепуганных ребятишек и сопровождались жуткой вонью горящей человеческой плоти.
— Гарри, домой. Ты нужен нам, Гарри. Гарри, пожалуйста, уйди оттуда, Гарри! Просто не понимаю, что ты там делаешь!
Это кричала Луиза. Она укрылась под лестницей, в шкафу для метелок и щеток, стояла там, выпрямившись во весь рост и заслоняя своим длинным телом детей. Марк, которому тогда еще не исполнилось и двух, сидел у нее на руках, прижавшись к животу и намочив платье промокшим насквозь подгузником, — Марк так же, как солдаты американской армии, похоже, никогда не страдал нехваткой обмундирования. У ног матери притулилась, присела на корточки Ханна в халатике с медвежонком и домашних тапочках. Сидела и молилась кому-то, кого называла Джоуви — лишь позже выяснилось, что это был своеобразный гибрид Иисуса, Иеговы и Юпитера, эдакий божественный коктейль, почерпнутый из местного фольклора и спиричуэлз [7], коих Ханна за свою трехлетнюю жизнь уже успела немало наслушаться.
— Они знают, что делают, — твердила Луиза уверенным и визгливым командирским тоном, навевавшим столь неприятные воспоминания о ее отце. — Это не случайность. Это система, они все рассчитали. Они никогда, никогда не трогали гражданских.
И Пендель, любивший жену, решил пощадить ее, оставить в этом счастливом заблуждении, в то время как весь Эль Чорилло рыдал, и стенал, и разрушался под повторными атаками с использованием какого-то неведомого оружия, для испытания которого Пентагон нашел удобный повод.
— Там живет Марта, — сказал он.
Но женщину, боящуюся за жизнь собственных детей, мало волнуют жизни и судьбы кого-либо другого. И вот утром Пендель решил прогуляться, спустился с холма, и первое, что его поразило, — это тишина. Он никогда не слышал прежде такой тишины в Панама-Сити. И он почему-то подумал, что условием прекращения огня между враждующими сторонами стал полный отказ от использования кондиционеров, строительных, дорожных и дренажных работ; и что все легковушки, грузовики, школьные автобусы, такси, мусоровозы, машины «Скорой» и полицейские автомобили с сиренами должны были исчезнуть с глаз долой согласно этому же договору; и что младенцам и их матерям отныне под страхом смерти запрещалось кричать, плакать или же испускать крики боли.
Даже огромный неподвижный столб дыма, вздымавшийся над тем местом, что называлось прежде Эль Чорилло, был почти бесшумен и постепенно и неслышно таял в утреннем небе. Лишь несколько оппозиционеров отказывались, как всегда, подчиниться запрету — то были последние оставшиеся в живых снайперы. Они продолжали держать оборону в командном пункте Норьеги, неуверенно и изредка постреливали в появившиеся на прилегающих улицах американские подразделения. Но вскоре и они тоже заглохли, получив внушение от танков, установленных на Анкон Хилл.
И все было в порядке, даже телефон-автомат, установленный во дворе перед автозаправкой, был не тронут и работал. Вот только номер Марты не отвечал.
Стараясь вжиться в свой новый, только что обретенный образ одинокого зрелого мужчины, вынужденного принять жизненно важное решение, Пендель, образно выражаясь, качался на своих любимых качелях, где его бросало от преданности к хроническому пессимизму. И размах колебаний был столь велик, а нерешительность его столь удручающа, что это грозило срывом. И тогда он бросился из Бетаньи, где его мучил и донимал внутренний голос, в ателье, где надеялся обрести покой и спасение, но голос донимал и там, и он поспешил в другое убежище, дом, где надеялся спокойно взвесить все «за» и «против». Ни на одну секунду не позволял он себе думать — даже в самые критические и самоуничижительные моменты — что на деле он разрывался между двумя женщинами. «Ты погиб, — твердил он себе даже с каким-то торжеством, которое порой охватывает человека, когда сбываются худшие его опасения. — Все твои грандиозные планы и видения могут отдыхать. Весь твой вымышленный мир развалился, грохот до сих пор стоит в ушах, и это твоя вина, дурак, что ты возвел этот собор без фундамента». Но не успел он окончательно погрузиться во мрак, как на помощь пришли веселые слова утешения:
— Надо уметь смотреть правде в глаза. Неизбежная расплата все равно рано или поздно должна была наступить, — это был голос дяди Бенни. — И когда изысканный джентльмен, молодой дипломат просит тебя постоять за Англию, родину-мать, ты решил изображать из себя труп в морге? Ничего лучшего не мог придумать? Разве часто преподносит судьба такие подарки? Призови на помощь свой божий дар, Гарри, ведь господь наделяет им немногих, лишь избранных. Что, разве не классическая ситуация? Чем тебе не перст судьбы?
