Что-то произошло, когда Представители подняли высоко над головой новые орудия труда и показали их во все стороны, чтобы мы видели. Стон или плач исторгся из толпы, и этот звук, вырвавшийся из нас, напугал всех. Порой вспыхивали иступленные причитания. Из-за чего? Из-за необходимости, заставившей нас осквернить то, что прежде было для нас священным? Этот неистовый стенающий плач поднимался не только на нашем берегу. Люди выходили на лодках с орудиями ловли водных обитателей со всех краев озера, и с каждого берега исходила эта поминальная песнь.
А когда эти непродолжительные стенания прекратились, вновь воцарилась тишина, глубокая внимающая тишина.
Кто-то ждал, когда из воды вытащат первых тварей. Мы, конечно же, видели их достаточно часто во время купаний. Именно наблюдение за ними — длинными, узкими проворными водными тварями, походившими на птиц без крыльев, хотя у некоторых как будто все-таки были небольшие и слабые крылья — впервые и подтолкнуло нас задуматься, как животные приобретают форму своей среды, и существуют ли видимые карты или схемы того, где они живут. Птицы, как отшельники-индивидуалисты нашего нового времени, так и былые оживленные стаи, вычерчивали для нас воздушные потоки. А эти водные твари, как одиночки, всегда казавшиеся огромными, так и те, что передвигались, скитались и спасались бегством в стаях и косяках, явно отражали течения жидкости, видимые для нас не более чем перемещения воздуха. Течение, кружение, вращение и закручивание в спираль воздуха и воды становились для нас очевидными, когда мы наблюдали за их обитателями.
Однако большинство отправилось по домам. Мы, Представители, стояли на возвышенности и смотрели на этих несчастных людей, наших подопечных, быстро, едва ли не украдкой расходившихся по своим жилищам, словно опасаясь, что за ними наблюдают и даже осуждают. За что их осуждать? Во времена великих бедствий, увы, истинно, что население испытывает чувство вины. Вины за что? Ах, как можно столь рационально, столь хладнокровно вопрошать, столкнувшись с внезапными, немыслимыми и неожиданными природными бедствиями! Наши жители чувствовали, что они словно подвергаются наказанию… Хотя они не сделали ничего дурного… Хотя это было именно тем, что они чувствовали. Нам достаточно было одного взгляда, чтобы увидеть это — как они двигались, стояли, искали глаза друг друга, чтобы найти в них поддержку или утешение. Когда они стояли, на них словно был взвален невидимый груз, из-за которого они сутулились и так ожесточенно и страдальчески держали головы. Они сбивались в кучу и бродили, оглядываясь по сторонам, словно где-то таились враги. Хотя у нас никогда не было врагов. До недавнего времени мы даже не знали обычных преступлений или преступников. Эти люди, эти удачливые счастливые люди, совсем недавно бывшие жизнерадостными, подвижными, импульсивными и доверявшие друг другу, земле, на которой они жили, теперь не могли сделать ни жеста, ни движения, которые бы не выражали не только страх, но и зло — и зло это коренилось глубоко в них.
Мы обсуждали, как это исцелить: если мы обратимся к ним, поговорим, объясним, докажем, убедим… Почему вы, наши отважные и доблестные жители, встретившие так достойно и с таким мужеством эти трудные времена, столь ужасно изменившие все, что мы знали, — почему же вы выглядите так, словно приговорены искупать вину за преступление? Не было никакого преступления! Вы ни в чем не виновны! Пожалуйста, не делайте хуже себе и друг другу, ибо все и так уже плохо. Пожалуйста, задумайтесь о том, как ваше новое состояние или положение — словно вы в любой момент ожидаете, что судья вынесет вам приговор, — должно подрывать вас, пожирать всех нас, наши глубинные сущности…
Таков голос разума. И именно так мы задумывали воззвать к нему. Но не воззвали. Разум не может достигнуть источников неразумности, исцелить, излечить их. Нет, нашими людьми двигало нечто более глубокое по основанию и источнику, нежели то, сквозь что мы, Представители, могли пробиться. И, конечно же, нами тоже, ибо мы происходили из них, были среди них. Следовательно, мы неизбежно тоже были поражены — если и не на том уровне, какой мы без труда видели в наших людях, тогда, наверное, где-то глубже и даже, быть может, еще сильнее? Откуда нам было знать? Как могли мы безошибочно выбрать, что делать и говорить, когда нам приходилось сомневаться в происходившем в наших собственных душах, приходилось быть осторожными в наших суждениях?
Что могли мы измыслить и сказать такого достаточно веского, чтобы перевесить то, с чем каждому ежедневно и еженощно приходилось жить: знание того, что из-за неведомых нам событий определенные перемещения звезд (космических сил, как выразился Канопус, хотя эти слова ни в коей мере не уменьшили нашего замешательства) ведут нашу Родную Планету, прекрасную Планету Восемь, к увяданию и смерти. Ничто, что мы могли бы сделать, или придумать, или сказать, не могло изменить эту фундаментальную истину, и нам всем приходилось жить с этим, как уж только могли, смотря в лицо опасностям, которых мы действительно не понимали. Но в будущем, через какое-то отдаленное время — а может, и очень скоро, ибо мы и вправду не знали, чего ожидать, — придет Канопус и увезет всех нас на Роанду плодоносную, Роанду умеренную и гостеприимную.
Но вот все ушли, и мы, Представители, отправились на место наших собраний, где просидели весь остаток дня. Сидели большей частью молча. Некогда мы собирались на открытом воздухе, на склоне холма, или же ночью под звездами. Теперь же мы жались друг к другу, не снимая шуб, под низкой крышей. Было очень холодно. К тому времени мы уже не пользовались кострами или очагами: любое растительное вещество или же помет, лишайник и даже землю, которой можно было немного топить, теперь приходилось воспринимать как возможную пищу для животных. Мы обратили внимание, что огромные стада в своих бешеных поисках достаточного количества пищи разрывали ногами эту землю, бывшую наполовину растительным веществом, и поедали ее, хотя и не любили ее и часто выплевывали. Но затем клали в рот опять.
Когда пришли и расселись Представители, которые проплыли берега озера, показывая людям новые способы, как добывать пропитание, мы обсудили, как лучше использовать этот новый источник продовольствия.
Здесь я просто скажу, что, хотя пища в озере хоть как-то да облегчила нашу тяжкую участь, ее не было много, не было достаточно. Пускай наше население и нельзя было назвать большим — по сравнению с населением некоторых планет, которое, как мы знали, исчислялось миллионами, — оно все-таки не было достаточно малочисленным, чтобы кормиться с небольшого озера долгое время. И хотя мы и дорожили этой пищей, она не приносила нам удовольствия. Как мы изголодались и истосковались по овощам, фруктам и злакам нашей прежней диеты… Теперь вся наша пища была животной, если только мы не соскабливали со скал лишайник. От нее мы грубели, толстели, приобретая сальный и тяжеловесный вид, так что трудно было вспомнить, какими мы когда-то были. Казалось, даже наша кожа тускнела, становясь все более серой, серой, серой — того цвета, что мы видели повсюду. Серые небеса, серая или коричневатая земля, сероватая зелень, покрывавшая скалы, серовато-коричневые стада и огромные птицы над головами, серые и коричневые… хотя все чаще и чаще, когда они проносились над стеной, ставшей теперь серой из-за не ослаблявшего своей хватки мороза, они были белыми… Легкими, покрытыми перьями белыми птицами, прилетавшими из белой пустыни за преграждающей стеной.
Когда мы поднимали взор на стену, то видели, как лед задавливает ее верхушку. С нее нависал грязно-серо-белый нарост: это была кромка ледника. Если стена уступит, тогда что будет стоять между нами и льдом со снегом той бесконечной зимы наверху, чьи пронзительные ветры и бури не давали нам уснуть по ночам, пока мы жались друг к другу под ворохом толстых шкур? Но стена не уступит. Она не могла нас подвести… Ее возвели по приказу Канопуса. Поэтому она выстоит…
