Когда ирландец вернулся, Чарли крутил на стойке монету и был так этим поглощен, что не заметил его. Правой рукой он запускал монету в одну сторону, левой в другую. Правая рука была его ехидное alter ego, левая — рассудочный, назидательный голос. От левой руки монетка вертелась блестящим волчком гораздо дольше.

— Ты левша?

— Немножко.

Ирландец внимательно поглядел на сосредоточенно-нахмуренное, со сжатыми губами лицо Чарли, убрал нетронутую кружку пива и налил ему двойное виски.

— Выпей, а в поезде засни.

— Спасибо тебе, Майк. Спасибо.

— Мне понравилась девушка, с которой ты тогда приезжал.

— Я с ней поссорился. Вернее, она меня выставила. И правильно сделала, что выставила.

От доктора Чарли в тот день пошел прямо к Дженни. Он в комических красках изобразил ей свой визит к доктору, но она даже не улыбнулась. Тогда он прочел ей лекцию на свою любимую тему — о непрошибаемой толстокожести представителей среднего класса, которая является их органическим свойством. Развивал он эту тему только перед Дженни. Наконец она сказала:

— Нет, тебе действительно нужно пойти к психиатру. Это же просто несправедливо.

— По отношению к кому? Ко мне?

— Нет, зачем же, ко мне. Почему я все время должна выслушивать твою истерику? Расскажи все это ему.

— Что такое?

— Оставь, ты все прекрасно понимаешь сам. Почему ты постоянно читаешь мне проповеди? Это эгоизм, Чарльз. — Она всегда называла его «Чарльз».

Смысл ее слов сводился к тому, что он должен целовать ее, а не читать ей проповеди. Но Чарли целовать ее не хотелось. Он принуждал себя, когда она становилась особенно колкой и язвительной, напоминая ему, что давно пора перейти к сексу. У него была еще одна девушка, тоже дочь состоятельных родителей, тонкая, злая и независимая, к которой он подчас испытывал ненависть. Салли звала его насмешливо Чарли-малыш. Хлопнув дверью у Дженни, он ворвался в квартиру Салли и уложил ее в постель. Их любовь всегда была медленным актом ее холодного подчинения ему. В ту ночь, когда она наконец лежала покорная рядом с ним, он сказал:

— Прекрасная дочь имущего класса сдается неотразимому мужеству рабочего с мозолистыми руками. И какое она испытывает при этом блаженство!

— О, еще бы, Чарли-малыш!

— Тебе нужно от меня только одно.

— Что ж, — прошептала она, приходя в себя и освобождаясь, — тебе ведь тоже от меня ничего другого не нужно. Но мне это в высшей степени безразлично, — добавила она вызывающе, потому что ей было не безразлично и потому что винила она во всем Чарли.

— Милая Салли, меня пленяет твоя чарующая искренность.

— В самом деле? А я думала, тебя пленяет возможность сломить мое сопротивление…

И Чарли сказал ирландцу:

— Я за последнее время со всеми перессорился.

— И с родными тоже?

— Ну что ты! — ужаснулся Чарли. Комната опять закружилась. — Нет, с ними нет, — сказал он с облегчением, но тут же заволновался: — Как я могу с ними поссориться! Ведь я не имею права сказать им, что я на самом деле думаю.

Он поглядел на Майка — произнес он эти слова или они только мелькнули в его голове? Нет, произнес, потому что Майк ответил:

— Значит, ты меня понимаешь. Я живу в этой сволочной стране тридцать лет, а эти чванливые морды даже не догадываются, о чем я думаю.

— Ну, это ты загнул, Майк. Ты всегда выкладываешь свое мнение обо всем на свете, начиная с Кромвеля и кончая английской полицией в Ирландии и Кейсментом. Тебя не остановишь. Но оттого, что ты все это говоришь, ты не страдаешь.

— А ты страдаешь?

— Да… Ведь это чудовищно, Майк, понимаешь, чудовищно! Возьми моего отца. Он и партийный руководитель и профсоюзный — опора рабочего класса, все на нем держится. А между тем я сейчас изо всех сил старался не проговориться, в каком движении я принимал участие прошлый семестр, — понимаешь, он не видит ничего противоестественного в том, что Англия сейчас, во второй половине двадцатого века, так притесняет индийцев.

— Вы, англичане, великая нация, — сказал ирландец, — но твоей личной вины тут нет, так что пей, а я тебе налью еще.

Чарли проглотил виски и подвинул к себе второй стакан.

— Неужели ты не понимаешь? — все больше разгорячаясь, говорил он. — Неужели не понимаешь всей чудовищности того, что творится вокруг? Вот моя мать. У нее болеет сестра, она вряд ли выживет. Там двое ребятишек, и обоих возьмет моя мать. Дети совсем маленькие, одному три, другому четыре года, значит, поднимать их придется ей. Но ее это нисколько не пугает, чуть у кого беда, она первая бежит на помощь. И эта самая женщина говорит, что малолетних преступников надо сечь до потери сознания. Прочла в какой-то газете и теперь повторяет. Мне тоже сказала, но я сдержался и промолчал. И ведь все они такие, Майк, все.

— Э, Чарли, ты их не изменишь, поэтому лучше пей.

У человека, стоявшего возле стойки, чуть поодаль, торчала из кармана газета, и Майк повернулся к нему:

— Не дадите газетку взглянуть, кто выиграл?

— Пожалуйста.

Майк стал просматривать последнюю страницу.

— Я сегодня поставил пять фунтов. И все проиграл. Такие хорошие лошадки, а меня подвели.

— Погоди. — Чарли стал в волнении тянуть газету на первую страницу. — «Убийца, найденный в платяном шкафу, получил разрешение на пересмотр дела». Видишь, они пишут, министр внутренних дел разрешает пересмотр дела, дает человеку возможность доказать свою невиновность.

Ирландец неторопливо пробежал заметку.

— Верно.

— Но ведь это значит, чувство приличия не совсем погибло, раз они считают, что дело можно пересмотреть, значит, им не на все наплевать!

— А по-моему, ничего это не значит. Есть Англия и Англия, вот тебе и весь секрет. Они поиграют немножко в справедливость и правосудие, но в положенный срок вздернут этого несчастного сукина сына как миленького. — Он перевернул газету и снова стал изучать сообщения о скачках.

Чарли подождал, пока в глазах прояснится, крепко оперся рукой о стойку и выпил вторую порцию двойного виски. Он вытащил фунтовую бумажку, вспомнил, что она должна была кормить его три дня и что теперь, когда он поссорился с Дженни, ему в Лондоне не к кому пойти.

— Не надо, — сказал Майк, — убери, ты сегодня мой гость. Рад, что ты заглянул, Чарли. И пожалуйста, не взваливай на свои плечи все пороки мира, сам подумай, толку-то от этого не больно много.

— Ну, до рождества, Майк. Спасибо тебе.

Он медленно вышел под дождь. Ехать в одиночестве ему сегодня не придется, он это знал, и потому выбрал купе, где сидел всего один человек. Только устроившись возле окна, он поглядел на своего попутчика — это оказалась девушка, очень хорошенькая и, как он определил, стоящая где-то на верху общественной лестницы. Еще одна Салли, насторожился он при виде холодного, надменного личика. Гляди в оба, Чарли-малыш, приказал он себе, а то влипнешь в историю. Нужно четко определить свои исходные позиции: он, Чарли, находится сейчас в области блаженно опьяненного и слегка подташнивающего желудка; над ним, как замолкший на несколько минут громкоговоритель, дремлет терзающий его резонер; за правым плечом притаился хихикающий невидимка. Сойтись этим троим ни в коем случае нельзя. Он проверил резонера: «Бедняжка — жертва классовой системы, разве она виновата, что ее научили смотреть на всех, кто стоит ниже ее, как на козявок…» Но виски начинало брать свое, и резонера прервал невидимка: «Глаз у нее острый, но что такое я, она разгадать не может. Одежда меня не выдает, стрижка тоже, но что-то вызывает у нее сомнение. Ждет, чтобы я заговорил. Но погоди, сначала я тебя насажу на булавку».

Он поймал ее взгляд и послал ей призыв, вернее, вызов, чтобы сбить ее с толку. Она помедлила и потом все-таки улыбнулась. И тогда он рявкнул, пьяно и почти нечленораздельно:

— Давай закрою окошко, замерзла небось?

— Что? — вспыхнула она, и лицо ее вытянулось в таком искреннем изумлении, что он громко рассмеялся. Потом спросил с безупречной интонацией истинного джентльмена: