Сегодня видела картину: мороз, пар валит из пивной, а двое в куртках нараспашку чокаются кружками пива, смеются. Обоим примерно лет по пятьдесят. Увидели через дорогу тётку в джинсовой дублёнке, с романтическими длинными осветлёнными волосами. Такую же синячку, как они сами, и того же возраста. Один свистнул в два пальца, та обернулась, тогда они заорали: «Гунилла! Гунилла, чёрт тебя дери!» Она помахала им и побежала через дорогу, улыбаясь и уже протягивая навстречу руки. И вот они все вместе обнялись и стали прыгать, к ним присоединились ещё несколько пьянчуг. Все обнимали эту страшенную синюю Гуниллу, а потом они побежали в бар, крича: «Шампанского даме!» А Гунилла щебетала: «Ой, сейчас девчонки придут. Я позвонила Бритте и Кикки. Ой, они с собой приведут одну малышку, она такая классная!»

Я подумала, что этим алкашам гораздо веселее, чем многим трезвенникам. Им всё ещё интересно жить, хотя, казалось бы, хуже и быть не может. Пока общество ждёт их скорейшей смерти, пьяницы живут в своё удовольствие. Никому ничего не должны и плевать на всех хотели с десятого этажа. Хотя лично я ни за какие коврижки не согласилась бы так жить.

Еду из бассейна вечером, на метро. В вагон влетают с шумом и вознёй двое мальчишек, лет шести от роду. Оба такие распаренные, щёки горят, глаза горят, мокрые волосы торчком, видно, что с тренировки. Первый просунул одну руку в рукав куртки, а другой рукав так болтается. Второй мальчик вообще весь расстёгнутый, взмыленный и, кажется, ничего перед собой не видит. Оба волочат по полу большие матерчатые мешки с формой и каким-то спортивным инвентарём, из них что-то торчит наружу, волочится сзади, падает, теряется. Выпадают кеды, вываливается хоккейная маска, но ребята этого не замечают. Они бегут, толкаясь, в мою сторону и плюхаются с разбегу на сиденья напротив, при этом стукают меня по коленкам мешками, головами и вообще всем, что только у них есть.

Мальчишки эти то ли близнецы, то ли просто братья. Оба рыжие, синеглазые, с крупными белоснежными зубами. Лица все в веснушках, щёки горят.

У одного на лбу шишка, у другого синяк. Господи, таких детей только в журнале «Ералаш» показывать!

За ними плетётся их мама… Женщина моего, наверное, возраста, но очень-очень-очень усталая, лицо просто серое, и морщины от носа к уголкам рта.

Одета по-простому, с огромной хозяйственной сумкой, волосы в хвостик завязаны. Видимо, после работы повезла своих обормотов в спортивную секцию, прождала их часа три, заставила кое-как одеться, утащила от весёлых друзей, а теперь вот везёт домой.

Мама шла по вагону и безропотно подбирала спортивный инвентарь, выпавший из сумок её сорванцов.

Она села рядом со мной, напротив детей, закрыла глаза и стала клевать носом. То есть она вроде бы на сыновей поглядывала, но при этом дремала.

Не разлепляя глаз, она дала каждому из детей по большой булочке и пакету молока. Те надорвали пакеты зубами, разбрызгивая молоко в радиусе двух метров, и стали жадно пить, обливая и себя и вагон, и запихивать в рот огромные куски булки. Я бы, наверное, подавилась. Еда и питьё отнимали у них массу сил! Они с таким восторгом вгрызались в булочки, с таким наслаждением пили молоко, что, наверное, в процессе еды сожгли ровно столько же калорий, сколько и получили. Словом, счёт ноль — ноль. Мальчишки чавкали, хлебали молоко, шумно переводили дыхание, выкрикивая что-то вроде:

— Вот это да! Ну и булочка! Вкуснотища! Круто!

А у меня больше! А если так откусить, то получится восьмёрка! А так — шестёрка! Не получится! Получится! У меня вкуснее! Ты дурак! Заткнись! Я сейчас ещё молока выпью! А я тебе за шиворот молока налью!

Мама при этом покачивалась в такт движению поезда и иногда клонилась в сторону. Когда её голова касалась моего плеча, она испуганно выпрямлялась, но тут же снова засыпала. Иногда на выкрики своих сорванцов она бормотала: «Хорошо. Угу, я вижу. Хорошо, Калле. Угу. Очень хорошо, Пелле». Так я узнала, как их зовут. Карл и Пер, по всей видимости.

Потом мальчишки переглянулись и начали играть в такую игру. Один сказал:

— Мама, проснись, Калле булочкой подавился!

— Хорошо…

— Мам, проснись, Пелле мне молока в ухо налил.

— Угу…

— Мам, Калле не на той станции вышел!

— Хорошо, я слышу…

Потом вдруг мама как вскочит:

— Мы же свою станцию проехали!!!

И она начала хаотически собирать сумки, пакеты, булки, яблоки, детей — и тащить это всё к выходу, ронять, подбирать, опять тащить. Двери захлопнулись, зажав подол куртки Калле, он выдернул его и побежал дальше. После их ухода в вагоне остались следующие вещи: пустой пакет из-под лакричных конфеток, шапка, трое носков, игрушечный человек-паук, собачьи галеты и даже мамины ключи от квартиры!

Сижу в кафе, читаю. Рядом усаживается молодой папа с сыном лет шести. Ставит перед собой чашку кофе и говорит:

— Кай, хочешь шоколадку?

Тот, конечно, хочет. Быстро засовывает шоколадку в рот и с упоением жуёт. Я тем временем разглядываю папу. Красивый высокий спортсмен в белой футболке и джинсовом приталенном пиджаке, коротко подстрижен, а по краям лица как бы лёгкая небритость. Он сидит и читает книгу, как и я.

Тут Кай доел шоколадку, открыл рот и стал распевать:

— А я без трусов! А я без трусов! А я без трусов!

Минуту, две, три. Он и тихо это говорил, и громко, и быстро, и медленно, и низким голосом, и высоким, и тонким, и толстым, и пел, и орал, и шептал. На самом деле, думаю, ему было интересно слушать, как звучит его голос в помещении с такими высокими потолками. Посетители кафе, наверное, уже стали сходить с ума. Папа невозмутимо читал.

— А папа без трусов! А мама без трусов! А я без трусов!

Мальчик столько раз повторил эту фразу, что она потеряла всякий смысл и стала каким-то набором звуков. Ему было всё смешнее и смешнее, и он уже чуть не падал со стула от смеха. Я представила, как в Питере бы всё кафе набросилось на папу: «Мужчина, мужчина, успокойте своего ребёнка!» И через какое-то время мне и самой захотелось, чтобы папа успокоил ребёнка. Посетители кафе мужественно терпели. Ведь не может же это продолжаться вечно, когда-нибудь сорванцу надоест. Но нет, мальчик продолжал блажить:

— А я без трусов! А кофе без трусов! А булочка без трусов! А все без трусов!

И вдруг он замолчал.

Я отчётливо услышала рядом с собой несколько вздохов облегчения. С улицы доносились всякие городские звуки: шум машин, пение птичек, голоса. Телевизор бормотал в соседнем помещении. Ложечка звякала о стакан с чаем. Ветерок шелестел в занавесках.

Молодой папа, не отрываясь от книги, сказал:

— Кай, хочешь шоколадку?

— Хочу!

Зашуршала обёртка, Кай принялся жевать, и через две минуты раздалось:

— А я без трусов! А я без трусов! А я без трусов!

Думаю, шоколад для него был всё равно что бензин для автомобиля. А папа, наверное, мог спокойно читать только при условии, что мальчик будет распевать свои песни. Если Кай кричит где-то около уха, значит, он жив, здоров и никуда не убежал.

Я ждала автобус на остановке возле школы и футбольного поля. Смотрела на футболистов. Играли мальчики и девочки младшего школьного возраста, лет семи-восьми, с несколькими тренерами. Игра шла полным ходом, только одна девочка плакала у забора. И сразу было видно, что она плакала не от боли, не от обиды, а от злости. У неё было такое злое, просто яростное лицо! Она даже не плакала, а ревела, не капризно, не по-девчоночьи, а как разъярённая женщина, чьему терпению пришёл конец. Будь у неё в руках камень, я бы не решилась стоять рядом с забором.

К ней подошёл тренер:

— Улла, почему ты плачешь? Что с тобой?

— Я злая!

— Почему злая?