— Во-первых, завтра начать представление невозможно, надо прежде ознакомиться с самим зданием театра и посмотреть хорошенько, что можно дать там…

— Вот еще новость, Монтезума, да не все ли нам равно, мал театр или велик?.. Кто давал «Роберта» в амбаре, а «Каменного гостя» в заднем помещении кондитерской, тот, мне кажется, ничего не боится и не стесняется. Нет вещи в мире, которой, в конце концов, нельзя было бы устроить так или иначе. Чего нельзя дать, то можно пропустить.

— Пропустить!.. Это все прекрасно!.. Ну, а как мы примемся пропускать так усердно, что под конец не останется ровно ничего?

— Сколько вы ни пропускайте, все не сделаете того, что мы проделывали, когда играли в Сен-Кентен… Объявим, бывало, спектакль объема неслыханного, две пятиактных драмы, да четыре водевиля на прибавку, словом, суток на двое, но так как двое суток играть все-таки нельзя, то мы возьмем да драмы-то и валяем прямо с пятого действия. Вот вам и сокращение.

— Ну, а кто приезжал с самого начала представления, те что говорили?

— Мы уверяли их, что четыре первых действия сыграны были до них. Мало ли там что они затесались в театр до поднятия занавеса; стояли на своем, да и только.

— Ты мне напоминаешь одного автора, который, когда я служил в театре Одеона в Париже, неотступно приставал к директору, чтобы он дал какую-то его пьесу, и однажды, за положительным отказом директора, потому что она одна займет весь вечер, серьезно отвечал: «А вы начните представление до открытия кассы».

— Я согласна с Элодией, — заметила Зинзинета, — пора нам подумать о том, что мы дадим в Немуре…

— О, дети мои, дайте хоть пообедать-то спокойно. Успеете за десертом потолковать об этом. Взгляните на почтенную госпожу Гратанбуль и берите пример с нее. Ни за что на свете не согласится она трактовать о самом важном деле, до тех пор, пока не наполнится до последней степени возможности…

— Наполнится? Это еще что за гадость?..

— Сделай милость, Кюшо, выражайся как-нибудь поучтивее, когда говоришь о моей матери. Что за выражение такое, наполнится… Точно лохань какая-нибудь…

— Ах, боже мой! Ну, наполнится, насытится, напичкается, не все ли равно. Ведь на поверку-то, все одно и то же… Видишь, сама матушка твоя и та не обижается! Она себе подчищает да подчищает на тарелочке, только за ушами пищит… Даю тебе честное слово, что во внутреннем ее помещении не останется ни одного пустого уголка.

— Ты употребляешь во зло ее терпение… Ты знаешь, что она в эту минуту не будет отвечать тебе… Но берегись… Она у тебя тоже в долгу не останется… У матери язык-то тоже не уступит твоему, не в карман он у нее спрятан.

— Где он у нее спрятан, я не знаю, но только в Фонтенебло он у нее куда-то далеко запропастился, потому что, когда шли «Свои собственные соперники», я за всю пьесу не мог добиться от нее ни одного слова.

Альбертина собиралась защитить мать, хотя та, по-видимому, не обращала ни малейшего внимания на все, что говорилось вокруг, но в эту минуту в комнату вошла Вишенка, неся блюдо с матлотом.

— Вот матлот, который хозяин велел подать вам, господа, — говорит она, грациозно приседая перед присутствующими.

Появление молодой девушки, о которой было столько толков и которую все ждали с таким нетерпением, произвело в зале всеобщее движение. Мужчины разглядывали ее с удвоенным вниманием, как бы стараясь проверить все то, что насказал об ней один из их товарищей, и на лицах их выражается полнейшее одобрение всему виденному и слышанному. Что касается до женской части труппы, то, хотя они по первому порыву, который, по словам одного из известных дипломатов, всегда бывает правильным, и нашли, что она очень хороша собой, но потом начали искать в ее наружности всевозможные недостатки.

— Да, недурна при большом освещении, лицо это, должно быть, довольно эффектно… Но есть сотни женщин лучше нее, на которых не обращают никакого внимания.

— Главное, контуры лица очень вульгарны.

— Возьмите все черты этого лица порознь, и вы не найдете ни одной правильной.

— Какое мне дело до этого, — воскликнул Анжело, — когда вместе они очаровательны, восхитительны?.. Я не черты лица стараюсь рассмотреть в женщине… Эдак мне пришлось бы влюбиться в правильный, греческий нос. Несмотря на то что подле него был бы безобразный рот и совершенно черные, гнилые зубы?.. Еще раз повторяю вам, что женщина нравится мне по общему выражению всего ее лица, по гармоничности всей ее особы. Неужели же вы воображаете себе, что мы, когда влюбляемся в женщину, то разбираем ее по ниточкам, по черточкам… Эге, да вам бы всем тогда плохо пришлось, ведь вы сами знаете, что совершенства в мире нет.

— Анжело, не смейте говорить дерзостей! Неужели же мы не имеем права выразить свое мнение об этом чуде, о котором вы нам все уши прожужжали.

— Выражайте, выражайте, но будьте уверены в одном только, что все ваши рассуждения относительно хорошенькой женщины не убавят в мужчинах ни удивления к ее красоте, ни желания обладать ею, а, напротив, еще сильнее разожгут и то и другое.

— О, это мы и без тебя знаем. Мы хорошо понимаем, на что способны мужчины!.. Они также ну, я не хочу сказать этого слова, но без сомнения, понимают меня.

— Она очень мила… очень… — заключил Монтезума, — ее хорошо бы заставить протанцевать болеро… или качучу… У нее совершенно испанская головка…

— Вот бы в субретки-то, в мольеровекую комедию, — проговорил вполголоса благородный отец.

— А к нотариусу в контору тоже годится? А, Гранжерал, годится, что ли?

— Надо бы попросить ее спеть что-нибудь, — заметил Дюрозо.

— И не проплясать ли уж ей кстати?.. — насмешливо предложила Зинзинета.

— Им только дай волю, они ей и другое еще занятие найдут! — вскинулась Альбертина. — Господи боже мой! Что только за свиньи эти мужчины! Молодец я, право, что я их так часто надуваю!

— А часто-таки, Альбертина?

— Часто! Часто! Частехонько!..

Предмет всех этих разговоров и споров, казалось, вовсе не замечал, что на нее обращено всеобщее внимание. Правда, что в свою очередь и она с не меньшим любопытством разглядывала актеров, а и особенности актрис. Очевидно, она смотрела на них как на какие-то высшие, избранные создания, которые имели полное право гордиться своим положением и своими заслугами и достоинствами. Дело в том, что Вишенке удалось как-то раз побывать в театре в Немуре, и от этого вечера осталось в ее душе глубокое, неизгладимое впечатление восторга.

Однако глаза молодой девушки, перебегая от одного к другому, чаще и охотнее всего останавливались на красивом лице Анжело. Уж не потому ли, что она заранее знала, что встретится с пристальным взглядом молодого человека, устремленным на нее?.. Это внимание, очевидно, нравилось молодой девушке и льстило ее самолюбию. Притом же первый любовник был очень хорош собою, а женщинам ведь тоже не запрещено ценить это достоинство, так же как ценят его мужчины…

— Не споете ли вы нам что-нибудь? — спросил Анжело у Вишенки.

Молодая девушка присела и, краснея, отвечала:

— Я бы очень охотно спела, но я ничего не знаю, кроме местных народных песен.

— Ну что же, — пожал плечами Монтезума, — чем это не музыка? Во всех этих песнях и есть свой, особый шик, так что иногда под них танцевать захочется.

— Вот интересно послушать-то? — замечает Элодия.

Вишенка запела, в припеве несколько раз повторив, что: «Нету в мире ничего вкуснее баранов!..»

Альбертина не выдержала:

— Кто сочинил эту песню, мясник или кто другой?

Все женщины дружно расхохотались, зато мужчины наперебой говорили Вишенке любезности по поводу ее прелестного голоса, о достоинствах которого она, по-видимому, сама даже не имеет понятия.

Одна только госпожа Гратанбуль не высказала еще своего мнения по поводу молодой девушки. Она удовольствовалась тем, что повернула голову по направлению к ней, но вслед за тем снова перенесла взгляд на матлот и сделала знак Кюшо. Тот сразу понял, в чем дело, и, придвигая блюдо, торжественно провозгласил: