– И не страшно тебе с вышивками такими открыто ходить? – спросила Ждана знахарку.

Та, с усмешкой прищурив рысьи глаза, ответила:

– Да ведь ты и сама этим грешна, голубушка, почто меня-то спрашиваешь? А чему быть, того не миновать.

Вышивки Жданы скрывались под верхней одеждой, как же знахарка их увидела? А её дочь тем временем выставляла на стол простое, но сытное угощение: щи, кашу, ватрушки с творогом, клюкву в меду. Отказываться путешественники не стали – тем более, что животы у них давно подвело от голода.

– Что в углу сидишь, Вечеля? Иди к столу, – позвала Малина и кривого мужичка.

– И то дело, – охотно отозвался тот.

Малина тем временем покликала щупленького веснушчатого мальчика:

– Боско, напои коней дорожных, да корму им задай!

Паренёк был, вероятно, ровесником Радятко, но далеко не таким рослым и крепким. Из тёплой одежды на нём болталась женская меховая душегрейка – видимо, с плеча Малины или её дочери.

Ласковое тепло накрыло Ждану, уютной тяжестью опустившись на плечи – так, что и с места не сойти. Да, стоило проделать такой путь, чтобы встретить этот надёжный приют, в котором нет места предательству и обиде. Яр тем временем покашлял, заворочался и повернулся на бок; ему стало жарко на печи, и он откинул тулуп.

– Не надо, не раскидывайся, миленький, – сказала Малина, подходя и снова укутывая его. – Жар костей не ломит, а тело правит… Печка-кормилица – в хвори помощница.

– Ма-атушка, – протяжно позвал ребёнок.

Ждана встала из-за стола и поднялась на лесенку, погладила вспотевшие волосы сына. Он, тут же успокоившись, скоро заснул.

– Ох, на беду вы пришли, гости драгоценные, – едва слышно вздохнула вдруг Малина, вызвав у Жданы тревожно-тоскливое содрогание сердца.

Ей что-то понадобилось в сарае, и она вышла из дома, оставив гостей на свою дочь Дубраву. Волосы, брови и ресницы у той были такими светлыми, что казались схваченными инеем; загадочно улыбнувшись, она протянула Ждане моточек льняных ниток собственного изготовления.

– На, госпожа, возьми. Нитки эти – не простые. Пригодятся тебе.

С виду это были нитки как нитки, правда, не суровые, а очень тонкого прядения, гладкие, белёные, хоть сейчас на ткацкий станок – для изысканного полотна на праздничную рубашку. Поблагодарив, Ждана положила моток к игольнице.

– Ежели потребуется усмирить неукротимое – только накинь нитку петлёй, и всё будет в твоих руках, – сказала девушка. – Также кровь унимает, если над раной повязать – сильно затягивать не надо, обвязывать легонько. А если на ночь вплести нитку в волосы, никакая нечисть в твой сон не проникнет.

Вдруг Вечеля, глянув в окно, всплеснул руками:

– Ох, что ж это делается!

Устремив взгляд в окно, Ждана ощутила, будто холодные, осклизлые стены сумрачного колодца сдавливают её со всех сторон. Ни двинуться, ни вздохнуть полной грудью: пространство вокруг неё замкнулось поставленным стоймя гробом…

Чёрный всадник, преследовавший путников в лесу, нашёл их и здесь. Бесцеремонно заехав во двор, он надвигался на Малину, возвращавшуюся из сарая с берестяным сундучком. Конь в чудовищном шлеме приплясывал, грозя затоптать женщину, плащ седока струился полуночно-чёрными складками ему на круп. Знахарка заслонилась, выставив вперёд вышитый рукав рубашки, и животное, издав вместо ржания гадкое шипение, похожее на гусиное, шарахнулось прочь. Однако наездник огрел коня длинной плетью с грузилом на конце, и тот взвился на дыбы.

Сдавливающий Ждану «гроб» разлетелся в щепы от вопля, вырвавшегося из её туго наполненной болью груди. Комната подёрнулась туманом, дверь испуганно, с жалобным коротким вскриком-скрипом распахнулась, а рука княгини Воронецкой вцепилась в покосившийся плетень и вырвала из него расшатанный, почти не вбитый в землю кол. Стройный, точёный, как веретено, прочный стержень внутри Жданы даже не погнулся от нависшего на душе груза страха, и сковывающие путы расползлись, как ветхое тряпьё. Кто-то сзади кричал ей «стой, вернись», но она знала только одно: нужно вонзить кол в брюхо коня.

Но она опоздала. Обросшие длинными чёрными щётками копыта взвились в воздух и с жутким хрустом ударили Малину в грудь и в голову. Женщина упала, сундучок подкатился к ногам Жданы, и из него высыпались мешочки с травами… Кровь из расколотого черепа расползалась лужей, не успевая впитываться в пресыщенную влагой землю, а тело Малины, дёрнувшись в судорогах, затихло.

Кол упал из ослабевшей руки Жданы. Глаза цвета зимних туч пригвоздили её к месту. Чёрный всадник рогатым чудовищем в холодно блестящей броне возвышался над ней, безжалостный и полный тёмной силы. Хоть запретные вышивки скрывались под платьем и опашнем, накинутым на плечи, но Ждане казалось, что эти жестокие глаза видели её насквозь. «Я следующая?» – обречённость коснулась её сердца мертвенно-ледяными пальцами.

– Матушка! – горестно порвалась тонкая струнка девичьего голоса.

Дубрава, выбежав из дома, с плачем кинулась к телу Малины и упала подле него на колени, так что конец её льняной косы окунулся в кровь… Петушки на её подоле снова взбесили коня, и всадник замахнулся на девушку плетью, но ударить не успел: глаза Дубравы вспыхнули ясными молниями, и она вскочила, тонкая и устремлённая ввысь, как молодое деревце, а в следующее мгновение, грянувшись оземь, вспорхнула к небу горлицей. Сердце Жданы в этот миг словно лопнуло, как коробочка травы недотроги, устремляясь следом за серокрылой птицей.

Но рано ему ещё было покидать землю: предстояло увидеть, как сын рвётся навстречу погибели. Бесстрашный Радятко выбежал с криком, занося для удара меч:

– Не трожь матушку!

Всадник также был вооружён мечом – длиннее и тяжелее, чем у мальчика, но даже не обеспокоился доставанием его из ножен. Соскочив с седла, одной рукой он взял коня под уздцы, а в другой сжимал кнутовище своей длинной плети. Щёлк – и она тонкой змеёй захлестнулась вокруг рукояти меча; рывок – и Радятко оказался безоружен. Всадник взмахнул плетью, и меч, просвистев в воздухе, вонзился в стену дома, причём едва не задел Зайца, уже спешившего на подмогу – тот еле увернулся.

– Тебя же предупреждали – не лезь к нам, – прорычал он.

– Уйди с дороги, – послышался голос всадника, надменный, высокий и пронзительно-ледяной. – Можешь сколько угодно притворяться мужчиной, но силёнок у тебя всё-таки маловато, чтоб противостоять мне. А убивать тебя мне не хочется: и ты, и я – Марушины дети.

Заяц при словах «притворяться мужчиной» блеснул грозно потемневшими глазами, сорвал шапку и бросил её о землю. Всадник усмехнулся.

– Ты обрезала волосы, но всё равно осталась девкой. Людей тебе удавалось обманывать, но я твою суть чую за версту: я знаю, как пахнет женщина. Ступай прочь, сестрёнка.