Увидев это, боцман решил, что могучие клешни краба могут оборвать канат; схватив принадлежавшее одному из матросов копье, он бросился к обрыву, а нам крикнул, чтобы мы тянули медленно и без рывков. Очень осторожно и плавно мы подтащили тварь почти к самой вершине и остановились, как только боцман махнул рукой. Теперь краб висел на канате почти у самого края обрыва, и боцман, взмахнув копьем, нанес твари удар в глаза, как он сделал это в прошлый раз. Краб тотчас выпустил канат и с громким плеском упал в воду у подножья утеса, а боцман приказал нам скорее выбрать остаток каната с привязанным к нему мешком; сам он тем временем тщательно обследовал пеньку, пытаясь определить урон, нанесенный клешнями гигантского животного. К счастью, если не считать небольшой потертости, канат нисколько не пострадал и был все так же крепок.
Вскрыв клеенчатый мешок и достав письмо, мы увидели, что оно написано уже знакомым нам женским почерком, хотя, конечно, женщина писала не от себя, а просто облекала в слова мнение остальных моряков. Из письма мы узнали, что наша догадка была верна и что под действием туго натянутого каната судно разорвало плотное кольцо травы и водорослей, скопившихся вокруг; кроме того, по мнению второго помощника — единственного оставшегося в живых судового офицера, — у экипажа был неплохой шанс вырваться из травяного плена при условии, что все необходимое будет проделано очень медленно, дабы окружавшие корпус спутанные водоросли расступались сами, как только судно начнет двигаться. В противном случае корабль только собирал бы перед собой все новые и новые массы водорослей, способных превратиться в непреодолимую преграду на пути к свободной воде. В конце письма наши друзья передавали самые добрые пожелания и выражали надежду, что минувшая ночь прошла благополучно; я не сомневался, что эти слова были подсказаны мягким женским сердцем, и даже задумался, была ли то вдова капитана или какая-то другая из трех находившихся на корабле женщин. От этих размышлений меня оторвало восклицание одного из наших матросов, заметившего, что моряки на корабле снова начали наматывать на шпиль большой канат, и следующие несколько минут я вместе со всеми с волнением наблюдал за тем, как все сильнее натягивается провисший было перлинь.
Прошло совсем немного времени, когда среди водорослей примерно в двух третях расстояния до корабля возникли какое-то волнение и возня. Потом перлинь поднялся над травой, и я увидел, что на нем повисло не меньше дюжины гигантских крабов, при одном взгляде на которых некоторые из наших матросов не смогли сдержать изумленных восклицаний. Тем временем на корабельную надстройку поднялось несколько вооруженных мушкетами мужчин, которые не мешкая открыли по чудовищам беглый огонь; результатом их меткой стрельбы явилось то, что крабы один за другим выпускали канат и плюхались в тину. Вскоре отважные моряки снова вернулись к шпилю, несколько поворотов — и перлинь поднялся на несколько футов над водой.
Натянув канат так туго, как они считали наиболее правильным, моряки оставили его в таком положении: в свое время он непременно должен был сдвинуть судно с места в нужном направлении, а сами стали прилаживать к нему массивный блок. Потом они дали нам знак вытравливать трехдюймовый канат, пока середина его не оказалась на их стороне; ее они зацепили за щеку блока, а в очко стропа пропустили трос беседки,[98] получив таким образом что-то вроде подвижной вагонетки, с помощью которой мы могли переправлять друг другу различные грузы по воздуху, тогда как раньше нам приходилось волочить их в непромокаемых мешках через водоросли, где они легко могли застрять или стать добычей обитающих там чудовищных тварей. Самым главным было, разумеется, то, что именно таким способом мы собирались переправить на остров людей с корабля, впрочем, теперь наши планы претерпели некоторые изменения, ибо мы вознамерились спасти сам корабль! Кроме того, перлинь находился недостаточно высоко над поверхностью плавучего континента, чтобы путешествие в беседке было безопасным, а мы не хотели натягивать его слишком туго, чтобы поднять на надлежащую высоту, поскольку боялись, что он может лопнуть, и тогда нам будет стократ сложнее вытянуть корабль на чистую воду.
Пока я размышлял обо всем этом, боцман велел одному из наших товарищей заняться приготовлением завтрака; когда все было готово, мы оставили раненного в руку матроса нести вахту на краю обрыва, а сами отправились к палатке и, усевшись вокруг костра, воздали должное остаткам ветчины и сыра. После завтрака боцман велел коку сменить раненого матроса, чтобы он тоже мог поесть, а остальных повел вниз — собирать водоросли и сухую траву на ночь, чем мы и занимались большую часть утра. Был уже почти полдень, когда мы доставили на утес последние охапки топлива; сложив их у костров, мы поспешили к обрыву, чтобы узнать, как идут дела. Наш часовой рассказал, что, пока мы отсутствовали, большой канат дважды спускался почти до самой травы и морякам на судне приходилось вращать шпиль, выбирая слабину. Это был добрый знак; судя по всему, судно продолжало медленное движение, хотя и кормой вперед, но в нужном направлении — к острову. Когда мы поглядели на корабль, нам даже показалось, будто он действительно приблизился, но это, конечно, было лишь плодом воображения, ибо даже при самом благоприятном стечении обстоятельств судно могло сместиться самое большее на пару-тройку саженей. Тем не менее все мы изрядно приободрились и снова помахали стоявшему на надстройке наблюдателю, а он помахал нам в ответ.
Вскоре настала пора обеда, после которого мы с великим удовольствием выкурили по трубочке, а боцман осмотрел наши начинающие подживать раны. Почти весь остаток дня мы просидели на краю нашей площадки, глядя на корабль, и своими глазами видели, как моряки трижды подходили к шпилю, чтобы подтянуть провисший перлинь. В целом судно приблизилось к острову уже почти на тридцать саженей; мы узнали это из ответа на письмо, которое по желанию боцмана отправили на корабль. Вообще же за вечер мы обменялись с нашими друзьями еще несколькими посланиями, так что в конце концов подвешенная к блоку беседка оказалась на нашей стороне. Перегонять ее обратно мы не стали, так как люди с корабля обещали нам, что всю ночь будут следить за веревками и не дадут им касаться воды.
Наконец наступили сумерки, и боцман приказал зажечь костры, которые мы приготовили еще днем; затем мы поужинали и стали готовиться ко сну. К счастью, ночь прошла спокойно — должно быть, костры пугали морских дьяволов, и нас снова никто не потревожил. До самого рассвета горели огни и на борту корабля, благодаря которым нашим вахтенным было не так одиноко на дежурстве; когда же наступило утро, мы с радостью увидели, что за прошедшие часы судно весьма ощутимо приблизилось к острову. Изменения в его положении были столь очевидны, что уже никто не принимал их за игру воображения: корабль продвинулся сквозь массу водорослей больше чем на шестьдесят саженей, так что теперь мы почти различали черты вахтенного, а также многие подробности устройства судна, которые рассматривали с изрядным интересом. Заметив нас на утесе, вахтенный махнул нам в знак приветствия, и не успели мы ответить, как рядом с ним появилась вторая фигура, поднявшая над головой какой-то белый лоскут вроде косынки — что весьма вероятно, ведь этим вторым человеком была женщина; поняв это, мы сняли головные уборы и помахали ими в воздухе. Затем мы отправились завтракать, после чего боцман вновь перевязал наши раны и, оставив на дежурстве матроса, лишившегося пальцев, повел остальных (за исключением укушенного в руку) на дальний пляж собирать водоросли для костров.
Как и всегда, эта работа отняла у нас довольно много времени, зато, когда к обеду мы вернулись в лагерь, вахтенный обрадовал нас известием, что за время нашего отсутствия моряки на судне выбирали слабину большого каната не менее четырех раз и что как раз этим они заняты в настоящую минуту. Обратив взгляды в ту сторону, мы еще больше воспрянули духом: теперь было видно, как говорится, невооруженным глазом, что за утро корабль подошел к краю плавучего континента еще ближе. Когда же наши друзья на судне закончили натягивать канат, я невольно обратил внимание, что на всем своем протяжении он поднялся над водой и водорослями на двадцать и более футов. И пока я глядел на него, в моем мозгу зародилась дерзкая мысль, заставившая меня броситься к боцману. Я вдруг подумал: почему бы нам не навестить наших соседей на борту судна? Но когда я изложил боцману свою идею, он долго качал головой в знак того, что возражает против моего намерения, и только потом, осмотрев канат и подумав о том, что из всех матросов я — самый легкий, нехотя согласился. Тогда, боясь, как бы он не передумал, я поскорее бросился к беседке, остававшейся на нашей стороне, и сел на сиденье. Остальные матросы, догадавшись о моих планах, приветствовали мое намерение аплодисментами и даже вознамерились последовать моему примеру, однако боцман призвал их к спокойствию и, собственноручно привязав меня к беседке обрывком линя, просигналил на судно, чтобы там тянули за тонкий канат; сам же взялся управлять моим спуском с помощью нашего конца каната.
