Убедившись, что пятисотсаженного линя действительно с избытком хватит от утеса до корабля, боцман приказал одному из матросов уложить его подле метательной машины аккуратной бухтой; сам же встал рядом и внимательно осматривал укладываемый линь, проверяя все места, которые казались ему хоть сколько-нибудь сомнительными. В конце концов боцман удовлетворенно кивнул, и я привязал линь к стреле, которую тут же вставил в аркбаллисту. Пока матрос укладывал линь, я успел натянуть луки и готов был тотчас произвести выстрел.

Я не упомянул, что на протяжении всего утра с борта корабля за нами наблюдал в подзорную трубу один из моряков, очевидно из страха перед морскими чудовищами стоявший так, что его голова едва возвышалась над краем надстройки. Проследив за пробными выстрелами, он легко догадался о наших намерениях, ибо сразу понял боцмана, когда тот знаком дал ему понять, что сейчас будет третий выстрел. Приветственно махнув в ответ своей трубой, он исчез из вида. Тогда, предварительно обернувшись, чтобы убедиться, что линь не запутался и никто на нем не стоит, я — от волнения мое сердце готово было выскочить из груди — резко нажал на спусковой рычаг… Снова зазвенела тетива, стрела метнулась вперед, однако из-за веса привязанного к ней линя она летела не так быстро, как в предыдущие разы. Пару секунд спустя она воткнулась в водоросли, не долетев до корабля почти две сотни ярдов, и я чуть не заплакал от досады.

Боцман, свидетель этой неудачи, тотчас велел матросам выбирать линь — потихоньку, чтобы он не разошелся, если стрела застрянет в водорослях, а сам подошел ко мне и предложил немедленно вытесать еще одну, более тяжелую стрелу, ибо полагал, что недолет был вызван недостаточной массой снаряда. Услышав эти слова, я приободрился и, выбрав подходящий ствол тростника, принялся за работу. Боцман тоже взялся изготовить стрелу, но более легкую, чем та, которую мы только что испытывали, сказав, что, если тяжелая стрела тоже не принесет желаемого результата, тогда мы испробуем совсем легкую; если же обе подведут, тогда мы будем знать, что нашей аркбаллисте недостает мощности, и попытаемся придумать какой-нибудь другой способ спасти людей с судна.

Часа через два тяжелая стрела была готова; боцман закончил свою чуть раньше, и мы приготовились сделать еще одну попытку перекинуть наш снаряд через судно (к этому времени матросы уже выбрали линь и уложили его на камни аккуратными кольцами). Увы, и во второй раз нас ждало разочарование, причем недолет оказался таким большим, что дело показалось мне совершенно безнадежным; боцмана, однако, не смутила неудача, и он настоял, чтобы мы испытали и легкую стрелу. Когда матросы вытащили и уложили линь, мы произвели третий выстрел, однако результат оказался столь удручающим, что я впал в отчаяние и даже крикнул, чтобы боцман сломал или бросил бесполезную машину в огонь: последняя неудача уязвила меня столь глубоко, что я оказался не способен рассуждать здраво.

Вероятно догадываясь о моих чувствах, боцман предложил нам временно отложить всякие мысли о судне и плененных на нем моряках; вместо этого он советовал позаботиться о насущном, а именно — о топливе для костра, ибо дело понемногу шло к вечеру и дневной свет неприметно угасал. В его словах был резон, и мы отправились вниз, хотя все еще пребывали в расстроенных чувствах из-за того, что успех, который, казалось, был так близок, в последнее мгновение ускользнул, и теперь наша цель представлялась еще недостижимее, чем прежде.

Когда мы принесли на утес несколько больших охапок сухих водорослей, боцман отправил двух матросов попытать счастья в рыбной ловле: пара рыбин к ужину нам бы не помешала. Когда рыболовы спустились вниз на нависшую над морем скалу, остальные расселись вокруг костра и снова заговорили о том, как нам лучше добраться до людей на судне. Поначалу высказывались предложения фантастические или, во всяком случае, трудноосуществимые, но потом мне пришла в голову идея, показавшаяся мне достойной внимания, и я крикнул, что мы можем изготовить воздушный шар и, наполнив горячим воздухом, направить в сторону корабля, предварительно прикрепив к нему конец линя. Эти слова заставили собравшихся у огня матросов задуматься, ибо подобная идея была для них совершеннейшей новостью; некоторые, боюсь, и вовсе не поняли, что я имею в виду. Лишь некоторое время спустя, после некоторых моих объяснений, суть метода дошла до них, и один матрос — тот самый, который придумал сделать из ножей копья, — спросил, не подойдет ли для тех же целей воздушный змей. Признаться, этот вопрос заставил меня задуматься, как такая простая идея не пришла на ум раньше, ибо доставить линь на судно с помощью змея действительно было легко, да и изготовить этот последний не составляло труда.

И после непродолжительного, но горячего обсуждения было решено: завтра утром мы сделаем большой воздушный змей и запустим в сторону корабля, что при постоянно дующем в одном направлении ветре представлялось нам задачей, с которой справился бы и ребенок.

Потом, поужинав превосходной рыбой, пойманной нашими рыбаками, мы отправились спать, не забыв выставить часовых.

Когда я заступил на вахту, луны не было, и площадка, на которой находился наш лагерь, скудно освещалась светом единственного костра, горевшего возле самой палатки. Края утеса терялись во тьме, но меня это не особенно беспокоило, ибо с тех пор, как мы сожгли заросли гигантских грибов, нас никто не беспокоил и я успел в значительной степени избавиться от навязчивого страха, преследовавшего меня после смерти Джоба. И все же, несмотря на то что я не испытывал особой тревоги, я счел необходимым предпринять все меры предосторожности, которые только были возможны: подбросив в костер сухих водорослей, отчего пламя столбом взметнулось вверх, я обошел лагерь, держа наготове острый тесак. У обрывов, защищавших площадку с трех сторон, я останавливался и, глядя вниз, настороженно прислушивался, хотя неумолчный шум ветра, гулявшего на вершине, не позволил бы мне различить ничего, кроме самых громких звуков; как бы там ни было, я не услышал и не увидел ничего странного, однако мною вдруг овладело необъяснимое беспокойство, заставившее меня еще дважды или трижды возвращаться к обрывам; однако и тут я не заметил ничего, что могло бы вызвать подозрение. В конце концов я решил не давать воли воображению и, отойдя прочь, сосредоточил все свое внимание на сравнительно отлогом склоне, по которому мы сами поднимались на утес.

Минула, наверное, уже половина моей вахты, когда откуда-то из темных пространств плавучего континента до меня донесся странный звук, который, нарастая, делался все громче, пока не поднялся до пронзительного визга, после чего снова стал затихать, превратившись в далекие всхлипывания и истерические причитания, едва слышимые за стоном ветра. Не скрою, сначала я был изрядно напуган столь жуткими звуками, летевшими из мрачной саргассовой пустыни, потом мне вдруг пришло в голову, что эти вопли слышались с подветренной стороны, то есть с корабля! Бросившись к краю обрыва, я впился взглядом в темноту над морем и скоро понял свою ошибку, ибо, ориентируясь по горевшему на судне огню, определил, что странные звуки неслись откуда-то издалека, и не со стороны корабля, а из некоей точки чуть правее; кроме того, мои чувства и мой опыт свидетельствовали о том, что при столь сильном противном ветре слабые человеческие голоса ни в коем случае не могли бы достичь утеса.

Некоторое время я стоял неподвижно, всматриваясь в ночной мрак и со страхом раздумывая о том, что могло издавать эти ужасные звуки; какое-то время спустя я заметил вдали тусклое мерцание, а вскоре над горизонтом показался краешек луны, появление которой весьма меня подбодрило: ведь я уже готов был разбудить боцмана и рассказать ему о том, что слышал. Я, однако, колебался, боясь прослыть трусом или глупцом, так как не был уверен, что странные звуки предвещают реальную опасность. Но пока я стоял на краю утеса, созерцая восход луны, вдали вновь послышались звуки, похожие на безутешные всхлипывания сказочной великанши; понемногу они становились все громче и пронзительнее и вскоре совершенно перекрыли свист ветра, однако уже в следующую минуту звук стал отдаляться, и вскоре только разорванное ветром эхо горестных стенаний летело над посеребренным луной горизонтом.