Его инстинкт подсказывал ему, что следует опасаться этого человека, так напоминавшего ему двух других начальников тайной полиции. Такой же взгляд он замечал у Берии, и так же смотрел сквозь стекла очков со своих портретов Гиммлер. Каждый раз, когда он встречал Андропова, он думал, как все-таки правильно он сообразил приставить к нему

Цвигуна. Тот постоянно держал его в курсе того, что происходит в ведомстве, а что не мог по какой-либо причине передать сам, то передавала своей сестре Виктории Брежневой его жена.

От Андропова и это не укрылось. И он это использует. Брежневу через посредство Цвигуна становится известно то, что председателю КГБ было выгодно и полезно. В то же время он сохраняет осторожность. Знает, что и в собственной квартире в полной безопасности себя чувствовать не может. Созданная режимом атмосфера всеобщего подозрения проникала и в квартиру начальника тайной полиции. И здесь так же прикладывали палец к губам, если вели речь о чем-то рискованном, и молчаливо указывали на стены и потолок. Нет, не мог чувствовать себя в полной безопасности в собственной квартире в доме 26 по Кутузовскому проспекту ’’охранитель спокойствия империи”. В кабинете на Лубянке было надежнее...

Сообщение о демонстрации на Красной площади мгновенно подсказало ему всю выгоду того, что произошло. Ведь это была сфера деятельности Пятого управления, возглавлявшегося Цвигуном.

Хотя это управление и было создано Андроповым, но когда речь зашла о том, кого поставить во главе него, он предложил Цвигуна. Брежнев ничего не подозревая, согласился.

Разумееется, Андропов как председатель КГБ отвечал за все, что делается этим учреждением. Однако то, что управление, борющееся с диссидентами. возглавлялось родственником генсека, давало возможность сослаться на то, что, дескать, инициатива в принятии тех или иных решений принадлежит не ему, что он вынужден мириться с тем, что происходит, что,будь он у власти, он повернул бы дело иначе. Именно такое впечатление он пытался создать, вызывая к себе диссидентов для переговоров.

Так было и в тот день, когда он появился на встрече с делегацией крымских татар.

— Моя фамилия Андропов. Я председатель КГБ, — сказал человек в отличном сером костюме и аккуратно зачесанными назад седеющими волосами, усаживаясь за стол. — Со мной товарищи Щелоков и Руденко.

— Вы представляете КГБ или Политбюро? — спросил один из делегатов, обращаясь к Андропову.

— Это не имеет большого значения, — улыбаясь ответил главный полицейский.

— Разница есть... Мы будем разговаривать с представителем Пэлит-бюро, а не с КГБ, — раздались голоса.

— Конечно же, мне поручили возглавить эту комиссию как кандидату в члены ГЪлитбюро, — стараясь разрядить атмосферу, объяснил Андропов.

— Это другое дело... В таком случае мы будем разговаривать...

— Только не все сразу, — все тем же дружелюбным тоном предложил Андропов.

В течение двух часов говорили делегаты о допущенной по отношению к их народу несправедливости, просили разрешения вернуться после четвертьвековой ссылки на родину. Терпеливо выслушав всех, Андропов сказал:

— Нам понятно ваше желание сохранить свою национальную самобытность, свой язык и культуру. Вы имеете на это полное право... Могу вам также сообщить, что вопрос о снятии обвинения решен... Что касается возвращения в Крым — по этому вопросу решения пока нет. Мы сделаем все, чтобы вам было хорошо в Узбекистане.

— Но мы хотим домой, в Крым! — воскликнули делегаты.

— Понятно, что решение вашей национальной проблемы давно назрело, — продолжал Андропов. — С этим я спорить не собираюсь. Но хочу вам сказать, что, имея дело в течение многих лет с национальными проблемами, я стал специалистом по национальному вопросу.

Возможно, что в этот момент кому-то из делегатов вспомнилось, что тот, кто отдавал приказ об их выселении, тоже считался специалистом по национальному вопросу. Это был, по выражению Ленина, "чудесный грузин”, который в начале века с помощью Бухарина написал брошюру „Марксизм и национальный вопрос”, ставшую затем руководством по решению всех национальных проблем. Как же предполагал специалист Андропов решить очередной национальный вопрос 14 лет спустя после смерти "чудесного грузина”? Принимал ли он по-прежнему сталинское положение о том, что отсутствие общности территории лишает нацию права называться нацией? Если так, то людям, принадлежавшим к лишившейся своей территории нации, остается только одно — раствориться в окружающей среде. Исчезнуть должна древняя культура, забыты должны быть обычаи и традиции, ненужным, лишней обузой становится язык. Это ли подсказывал Андропову его опыт или же он понимал, что национальное самосознание подобно пружине: чем больше ее сжимаешь — тем сильнее сила отдачи? Казалось, в правильности такого сравнения его должно было убедить то, чему он стал свидетелем в Венгрии, и он действительно заговорил об этом.

— Одиннадцать лет назад мне довелось быть послом в Будапеште. Вы знаете, что там произошло...

— Но мы не венгры. Мы — советские граждане! — воскликнул кто-то из делегатов.

Он мог бы добавить, что речь не идет ни о выходе из советской сферы влияния, ни об изменении политической и экономической системы.

Речь шла лишь об одном: гарантированном советской конституцией праве каждого жить в своей стране там, где ему хочется. И все!

Вот как раз воспользоваться этим правом Андропов разрешить им не собирался. Политические цели режима были для него важнее судьбы нации. То, что это обрекает ее на исчезновение — его не заботило.

— Стало быть, вы хотите Крым и ничего больше? — тем же спокойным, бесстрастным тоном спросил он.

— Только Крым, — раздалось в ответ.

На этом беседа закончилась. Уходя, делегаты поинтересовались, не будут ли их преследовать по возвращении в Узбекистан и можно ли им будет провести собрание с тем, чтобы на нем рассказать о встрече в Кремле.

— Конечно, — заверил их Андропов. — Если хотите, я позвоню Рашидову и попрошу предоставить вам ташкентский театр Навои, — и он, улыбаясь, пожал им руки.

Если бы те, кто покидал встречу в Кремле,смогли бы перенестись на 11 лет назад и оказаться в Будапеште в тот момент, когда от подъезда советского посольства отъезжала машина, увозившая в советскую тюрьму генерала Кирали, то они увидели бы тогда на лице смотревшего ему вслед Андропова точно такую же улыбку.

— Я никогда не забуду эту улыбку инквизитора. Он и убивая продолжал бы улыбаться, — вспоминал спустя много лет чудом уцелевший генерал.

Но возбужденные встречей делегаты крымских татар не обратили внимания на такую мелочь, как улыбка председателя КГБ. А зря... Придай они ей большее значение и для них, возможно, не явился бы неожиданностью тот прием, который им оказали по возвращении из Москвы. Ни о каком собрании не могло быть и речи. Те, кто пытался заикнуться об этом, были брошены в тюрьму. У тех же, кто набравшись смелости, вернулся в Крым, отобрали все имущество, вышвырнули из купленных ими домов, на их глазах снесли их бульдозерами, а самих вновь выслали в Узбекистан.

Вот тогда они, наверное, по достоинству оценили слова Андропова и его улыбку, его способность убивать улыбаясь.

Эта его улыбка вводила в заблуждение многих. Как и его очки в тонкой оправе. Они придавали ему непривычный для обитателей Кремля интеллигентный вид. Иным взгляд за стеклами очков представляется понимающим, сочувствующим. Но если взгляд Андропова мог ввести в заблуждение, то дела его ведомства сомнений не оставляли. И тем не менее, человека, пятнадцать лет возглавлявшего самую страшную в истории тайную полицию, как только он займет место в Кремле, начнут представлять неким скрытым либералом. И никому в голову не придет вспом-

нить о том, что весной сорок пятого года тоже интеллигентно выглядевшего в своем пенсне, вступившего в переговоры с союзниками Гиммлера, рисовали как вынужденного исполнять приказы фюрера скрытого либерала.

Если бы мы заглянули в кабинет Андропова утром, то увидели бы, что представленные ему доклады о том, что произошло в стране за минувшие сутки обязательно охватывают следующие разделы: диссидентство, эмиграция евреев, верующие, национальное движение в республиках.