Писатель Марк Алданов вложил в уста одного из своих героев рассуждения о якобы существующих в душе большинства людей двух мирах: „А” и „В”. Мир „А” наигранный, внешний. Мир „В” — скрытный. В мире „А” это „идеалист чистейшей воды”, фанатик своей идеи, покровитель всех угнетенных, страстный борец за права и достоинство человека. Таким он представляется людям. Таким он обычно видит себя и сам. Но с некоторым усилием, он, вероятно, может себя перенести в мир „В”, внутренне более подлинный. В мире „В” это настоящий крепостник, деспот, интриган...”
Весной 1990 г. Горбачев, уже став президентом, опять показывает свою неспособность предвидеть события. С запозданием реагируя на них, он вновь обращается к своей уже привычной политике последовательной непоследовательности. Накануне Пасхи, он воздает и „стоящим по правую сторону его и по левую”. В один и тот же день он признает Катынь преступлением, совершенным по приказу Сталина и грозит задушить Литву экономической блокадой, что однажды это уже привело ко многим ка-тыням и чревато их повторением в будущем. Он вновь предстал в двух различных ипостасях. В какую из них люди предпочтут поверить? Или, не взирая ни на что, они будут по-прежнему рисовать в своем воображении образ Горбачева, отвечающий их мечтам?
ЖИВОЙ ТРУП ИСТОРИИ
Столетие, в котором в различных странах мира было приложено столько усилий, чтобы поставить на первое место не интересы индивидуума, а Государства, подходит к концу. Когда в 20-х годах Бенито Муссолини ввел в обращение термин „тоталитаризм”, он сам, того не ведая, предугадал дух эпохи. Никогда прежде не было брошено столько человеческих жизней на алтарь Всемогущего Государства. Но точно так же, как наше столетие преподнесло человечеству урок в театре ужасов и показало, что происходит, когда все стремятся подчинить высшим интересам Государства, точно так же оно показывает, что человеческий дух сильнее всех схем даже тогда, когда в руках их сторонников находится машина террора.
Начавшееся триумфом коммунизма столетие заканчивается его крахом. По старой Европе, только что отметившей 200-летие французской революции, когда-то свергнувшей старый режим, шквалом, сметающим старые, провозглашавшие себя наследниками французской революции режимы, пронеслась октябрьская революция, в отличие от российской, которую организовавшие ее большевики сами называли переворотом, на сей раз настоящая! Вспыхнув в октябре в Восточной Германии, она охватила Чехословакию, Болгарию и в декабре всколыхнула Румынию. Если в Чехословакии финальные часы правления коммунистов были отменены лишь настойчивым звоном ключей граждан, напоминавшим правителям, что их время истекло, и не было разбито даже ни одного стекла, то в Румынии путь к свободе был проложен действительно народным восстанием против коммунизма, грохотом орудий и кровью. В Восточной Германии бывших правителей решили предать суду, в Румынии диктатора, приказавшего называть себя „гением Карпат” и „Дунаем мысли”, и его соправительницу, сравнившую свой народ „с ненасытными червями”, поставили к стенке.
Были предприняты первые шаги к тому, чтобы стереть из памяти годы коммунистического правления и перекинуть мост к прошлому, когда было остановлено естественное развитие и накинуто ярмо режима, принесенного на броне советских танков. Поговаривали о восстановлении на болгарском троне Симеона и на румынском — короля Михая. а в Венгрии обсуждали возможность выдвижения на пост президента Отто Габсбурга, сына скончавшейся в тот год последней австро-венгер-ской императрицы — 96-летней Зиты. Через полвека после начала Второй мировой войны, исход которой открыл Советскому Союзу ворота в Восточную Европу, остюда начался исход советских войск.
И хотя вера в марксизм-ленинизм подорвана, все же происходящее в конце этого века не конец истории коммунизма. Это скорее начало попытки мира жить в условиях демократии. Высказанная впервые на заре человечества Фалесом из Халкидона и Гипподамосом из Милета мысль о счастье людей жить, ничем не владея, когда, как говорит героиня Аристофана, „все сделаться общим должно и во всем пусть участвует каждый”, трансформированная Платоном в учение об идеальной республике, нашедшая свое воплощение в доктрине Маркса, подхватившем гипотезу основателя позитивизма Огюста Конта о возможности выявления научных законов, управляющих обществом, и о прогрессе его как результате интеллектуального развития — прогресса и счастья не принесла и доказала свою полную нежизнеспособность. Если бы платоновская утопия была осуществлена, то главное, чего удалось бы достичь его республике, — это умения воевать и накормить своих граждан. Потерпев поражение в Афганистане и хронически не вылезая из голодного состояния, советская утопия с платоновской утопией соревнования не выдерживает.
Утопичность утопий доказана. Все же не исключено, что в какой-нибудь гордящейся сейчас своими демократическими свободами стране в будущем не найдутся желающие преклониться перед новым „пророком утопии”, новым Сталиным, Кастро, Мао и кто знает кем и построить подлинный „единственно правильный” коммунизм, который извратили и не сумели построить эти „дикие русские”.
Историософскому подходу к истории, при котором все подгоняется к напечатанному в конце учебника ответу задачи — социализму, завершающему процесс развития человечества, после чего мир вступает в тысячелетнее социалистическое царствие, подменяющее собой Царство Божие, — такому хилиастическому взгляду на историю нанесен жестокий удар. Но не смертельный... Как раз в то время, когда восточно-европейцы сметали коммунизм на свалку, компартия Америки отмечала свое 70-летие. Вместе с теми, кто затратил многие годы на борьбу
с американским капитализмом, у которого ныне опять искали помощи их московские хозяева, на праздновании юбилея было и немало молодых, забывших или не знавших о совете прожившего при коммунизме всю свою жизнь Ельцина: „Коммунизм — это мечта, идея, парящая в небесах, которую никогда не следует пытаться осуществить на земле”.
Замечание о том, что на Западе верящих в марксизм и сейчас предостаточно, что в ином американском университете их больше, чем во всем Советском Союзе, не звучит как преувеличение. Ведь совсем недавно, в 1986 г., в точном соответствии с положением марксистской теории о том, что компартия всегда выражает интересы большинства трудящихся, корреспондент СНН С. Лури утверждал, что „коммунизм в Советском Союзе встречает сопротивление только со стороны меньшинства”. Некий гарвардский профессор Вомаск в 1990 году заявляет: „Я по-прежнему коммунист”. Марксистским видением действительности окрашено заключение профессора Гэлбрейта об „огромном материальном прогрессе” советского государства. А другой профессор в середине минувшего десятилетия после всего того, что стало известно и о теории и практике коммунизма в разных странах, все еще мучается сомнением, оправдывают ли индустриализацию принесенные ей в жертву десятки миллионов людей. Это, глубокомысленно размышляет профессор Самуэльсон, „одна из серьезнейших дилемм человеческого общества”. Удивительно, как никому из мучающихся этой ,дилеммой” не приходит в голову, что при ином стечении обстоятельств они могли оказаться не в числе рассуждающих о дилемме, а среди тех, кто был принесен в жертву столь воспеваемой ими индустриализации, осуществленной, как восторженно пишет профессор Самуэльсон, „плановой системой, ставшей мощной машиной экономического роста”. Все эти, совсем не малочисленные рассуждения такого рода заставляют задаться вопросом: а не повторится ли весь цикл сначала? Не появятся ли опять желающие осуществить утопию?
Ведь в конечном счете вся история — это борьба между теми, кто готов пожертвовать своей свободой ради обещанной безопасности и обеспеченности места у кормушки, и теми, кто готов принять ответственность за себя сам. Между теми, кто, как пишет Струве, „чувствует себя как раб”, и теми, кто чувствует себя свободным. Между теми, кто думает, что главное — хлеб, что сначала должно быть много хлеба, а свобода потом, и теми, кто понимает, что там, где нет свободы, там исчезает и хлеб. Борьба между теми и другими еще далека от своего завершения.
