Главный викарий резко вскочил со стула. Он схватил Мартина за плечи и начал трясти так словно перед ним был слабоумный, которому надо насильно вправить мозги.

— Мартин! Ради всего святого, послушай, что я скажу! Скоро ты предстанешь перед его высокопреосвященством кардиналом Томасом де Виво Каэтанским. Но кардинал вызвал тебя не для того, чтобы ты толковал ему Священное Писание или рассказывал о том, как хорошо юные гуманисты владеют греческим. Прошу тебя, заклинаю именем Господа, поостерегись! Будь осмотрителен! Не говори ничего, когда он будет задавать вопросы, просто слушай, и всё. От этого зависит твоя жизнь!

Не успел Мартин ответить, как дверь кабинета отворилась и на пороге появился монах, который привел Мартина сюда. Он принес чистую рясу из темной шерсти, наплечник, капюшон и воротник.

— Переоденьтесь в сухое, брат, — сказал он хмуро, протягивая Мартину стопку одежды. — Но только прошу — побыстрее. Его милость готовы принять вас прямо сейчас.

Джироламо Алеандр вышагивал по трапезной туда и обратно, прижимая кончики пальцев к пульсирующим вискам. С тех пор как он несколько дней назад прибыл в Аугсбург, он постоянно страдал от мучительных головных болей. На длинном столе, который в эту позднюю пору не использовался, стоял кубок с отваром из листьев малины, который один из монахов, возможно старший повар, привез высокому сановнику прямо из далекого Рима. Проявление сострадания — или же попытка умилостивить его. Кто скажет, что творится в головах у этих немецких монахов! Алеандр нерешительно взял со стола кубок и отпил маленький глоток. Пока он размышлял, стоит ли ему пить этот отвар или же продолжать молча страдать, чей-то почтительный голос на другом конце зала освободил его от принятия решения.

— Ваша милость…

Алеандр поставил кубок на стол и с достоинством, придав своему лицу высокомерное выражение, выступил вперед. Его сильное тело облечено было в безупречно сидящую на нем фиолетовую мантию, отороченную белым горностаем; на голове была маленькая круглая шапочка, сшитая, как и длинные перчатки, из красного бархата. На безымянном пальце правой руки сверкал большой, оправленный в золото рубин.

По сравнению с роскошным одеянием папского посланника одежда обоих монахов, остановившихся у входа в трапезную, выглядела убогой и потрепанной. Когда взгляд Алеандра упал на грязные сандалии младшего из монахов, надетые на босу ногу, он ощутил в груди какое-то болезненное жжение. Неожиданно Алеандр поймал себя на совершенно безумной мысли, что перед лицом этих скромных монахов, он кажется, стыдится безукоризненности собственного наряда. Но, к его облегчению, этот секундный порыв чувствительности тут же угас. В конце концов, не ему же здесь оправдываться! И перед ним сейчас стоял вовсе не пророк из числа первых христиан, не проповедник в пустыне, каким был Иоанн Креститель. Человек, который с такой покорностью уставился на противоположную стену, это всего лишь монах-бунтарь, по чьей милости ему и кардиналу пришлось предпринять столь долгое и очень утомительное путешествие в этот холодный, залитый дождем город.

— Меня зовут Джироламо Алеандр, — произнес он, выдержав паузу и как следует рассмотрев этого монаха. — Я представляю здесь его высокопреосвященство кардинала Каэтана, который примет вас завтра вечером в резиденции епископа.

Фон Штаупиц вежливо склонил голову.

— Для меня большая честь наконец познакомиться с вами, ваша милость. Ваша слава значительно раньше вас достигла Аугсбурга. Насколько мне известно, вы теперь руководите прославленной библиотекой Святейшего Отца?

Алеандр ответил на тираду главного викария скупым кивком головы. Он был поражен тем, насколько хорошо этот августинец осведомлен о римских делах, но не стал опускаться до обмена пустыми любезностями, чтобы подчеркнуть официальный характер этой встречи.

— Его высокопреосвященство попросил меня подготовить доктора Мартинуса Лютера к завтрашнему допросу, — объявил он без всяких предисловий и скупым жестом указал на деревянную скамью, где Мартину и фон Штаупицу надлежало занять место. Сам же он выбрал для себя высокое, украшенное резьбой кресло.

Еще некоторое время прошло в полном молчании, и наконец Мартин почувствовал, что не может больше сдерживаться. Папский посланник казался ему таким самоуверенным и величественным, что он почувствовал себя по сравнению с ним желторотым юнцом, хотя разница в летах между ними была совсем невелика.

— Я никогда не имел намерения высказывать что-либо, порочащее честь и достоинство Святейшего Отца! — воскликнул Мартин. — И конечно же я не намеревался вызвать каких-либо споров!

Алеандр неопределенно улыбнулся.

— Разумеется, нет, добрый брат мой! Вы ведь, как мне кажется, разумный человек. Поскольку это так и поскольку все мы здесь для того, чтобы устранить всяческие недоразумения, будет вполне достаточно, если вы постараетесь соблюсти несколько простых правил протокола. А потом вы будете свободны и сможете отправиться к себе в… в… — Он запнулся и растерянно потер лоб.

— В Виттенберг, ваша милость, — подчеркнуто деловым тоном сказал фон Штаупиц. — Брат Мартинус — один из крупнейших ученых империи и преподает в Виттенбергском университете.

Алеандр шумно втянул воздух, и от этого новая волна боли ударила в виски. Подсказка задела его. Когда голова не болела, память его работала четко, как часовой механизм. К тому же он терпеть не мог, когда незнакомые люди или подчиненные его поправляли. Его болезненное отношение ко всяческим подсказкам и поправкам с годами усилилось, и особенно за время его жизни в Ватикане. И кардинал Каэтан, и сам Святейший Отец любили потешаться над этой его слабостью. Но если высочайшие сановники христианского мира не утруждали себя смирением, то почему он должен быть лучше них? Чуть скривившись, Алеандр объявил:

— Ну хорошо, господа! Через несколько дней вы сможете отправиться в Виттенберг. Однако вернемся к протоколу! Представ перед кардиналом, вы падете ниц, брат Мартинус, лицом вниз. Мой господин повелит вам подняться. Тогда вы встанете на колени возле его стула и простоите так в течение всего допроса. Вы поняли меня?

Мартин покраснел. Он посмотрел на посланца кардинала, и во взгляде его не было покорности. Когда взгляды мужчин встретились, Мартин вздрогнул, словно его пронзила молния. В тот же момент он почувствовал, что самоуверенность Алеандра поколеблена. Мартин не мог объяснить, что, собственно, он увидел в глазах этого человека, но какое-то неясное чувство говорило ему, что этот римлянин знаком со страстями и сомнениями, волновавшими Мартина, в гораздо большей степени, чем сам себе признавался в этом.

Мартин встал. Он видел, как Алеандр положил руки на подлокотники своего кресла.

— Если Церковь найдет изъян хотя бы в одном пункте моих рассуждений, я беспрекословно подчинюсь, — сказал он. — Но я уверен в том, что ни кардинал, ни папа Лев ни в чем не смогут меня упрекнуть, как только я изложу им свою позицию!

Алеандр судорожно сглотнул и в крайнем возбуждении взглянул на фон Штаупица, но тот безучастно опустил голову.

— Вы меня неправильно поняли, брат Мартинус, — наконец произнес Алеандр тоном, не терпящим возражений. — Не будет никакой дискуссии. И никаких дебатов. Или вы, может быть, вообразили, что его высокопреосвященство будет спорить о Библии с ничтожным нищенствующим монахом? — Он холодно улыбнулся. — Нет, друг мой! Вам позволено произнести только одно слово, и слово это — revoco. Я отрекаюсь. Вот и всё.

— Я прибыл в Аугсбург, чтобы обратить внимание Папы на те злоупотребления, которые направлены против верующих. Вы должны понять, что я критикую продавцов индульгенций…

Алеандр вскочил так быстро, что кресло его с грохотом опрокинулось на каменный пол. Уголки рта его дрожали, когда он оперся локтями о стол и, как ящерица, пополз на них в сторону Мартина, все больше наклоняясь вперед.

— Попридержите язык, если вы им еще дорожите! — проговорил он. — Пока только Папа вправе решать, что христианам полезно, а что — вредно.