Даже самые богобоязненные из студентов одобрительно застучали по крышкам столов. И лишь вверху, на галерее, все оставалось тихо. Карлштадт просто побелел. Он беспокойно переминался с ноги на ногу, а секретарь курфюрста в полном недоумении потирал лоб — хорошего настроения как не бывало.
— Вы совершенно правильно поступили, Карлштадт, уведомив меня об этом, — тихо сказал он магистру. — Пусть курфюрст узнает о том, что проповедуют в городе. — Он немного подумал, и тут ему в голову пришла прекрасная мысль: — Сегодня вечером во дворе замка состоится представление мистерии, которое его светлость устраивает в память о своем отце. Я полагаю, это самый удачный момент для того, чтобы сообщить ему об этом упрямом монахе.
Лицо Карлштадта перекосилось, словно он отведал гнилую грушу. В голове у него все смешалось, он перестал понимать, о чем ему думать и во что верить. Словно сомнамбула, он бессильно привалился к перилам галереи.
Внутренний двор резиденции курфюрста был соединен с соседней церковью сумрачной сводчатой галереей, сплошь увитой неухоженным колючим шиповником. Двое охранников в кожаных доспехах и с алебардами в руках стояли у ворот, преграждая путь нежеланным посетителям. Грозно взирали стражи на принарядившихся горожан, под задорные звуки флейт, тамбуринов и рожков собиравшихся поглазеть на благочестивое представление. Церковная колокольня отбрасывала огромную тень на свинцовую крышу замка.
В горячем воздухе стоял запах пота. Повсюду на булыжниках мостовой горели костры из соломы, пылали угли в круглых печках, установленных на треноги. С наступлением темноты их свет должен был помочь публике следить за представлением. Десятки слуг и служанок сновали повсюду, выполняя разнообразные поручения. Казалось, курфюрст продумал все до мелочей. Стены в восточной части двора, на которых лишь местами сохранились старинные барельефы, были украшены гирляндами из цветов, а над парадной лестницей красовался нежно-голубой герб династии Веттинов — королей Саксонии. Под двумя высокими балконами покачивались на медных цепях зажженные масляные лампы. От легкого ветерка цепи мелодично позванивали. Отдельной трибуны устроено не было, и поэтому ступени парадной лестницы были устланы оленьими шкурами, чтобы члены знатных семей, советники и судьи со своими супругами могли удобно расположиться здесь. Простому народу было указано место в западной части двора, но никто на это не роптал, все были очень довольны. Конечно, со ступеней лестницы лучше было видно представление, зато в задней, неосвещенной части двора собрались шпильманы, скоморохи, разносчики снеди, так что народ имел возможность еще до начала представления и развлечься, и подкрепиться стаканчиком горячего меда или вина.
Над всей этой разношерстной толпой в самой середине двора, как раз напротив парадной лестницы, высилась деревянная сцена, и четверо плотников под бдительным присмотром старшего мастера завершали последние приготовления. Сколоченный из прочных досок помост поднимался над землей футов на двенадцать. Прямо за спиной у актеров находилась замковая церковь. Сцена опиралась на сложное сплетение заостренных балок, надежно вбитых в землю.
Пока все присутствующие в самом приятном расположении духа прогуливались по двору, Мартин, выбравшись из гущи толпы, прислонился к каменной стене, граничившей с хозяйственными строениями. Здесь были свалены шкуры, деревянные сундуки и ржавые вертелы, которым на кухне курфюрста уже не могли найти применение. Взгляд Мартина задержался на изящной лютне, висевшей на плече молодого шпильмана, стоявшего неподалеку от него. Мартин тоскливо вздохнул. Он невольно вспомнил о том, с каким удовольствием играл на лютне в годы своей юности. Невозможно выразить словами, как он любил нежные звуки этого благородного инструмента. Еще недавно, живя в монастыре в Эрфурте, в редкие часы отдыха, когда другие монахи предавались сну или прогуливались, он писал музыку для лютни и сочинял песни. А в Виттенберге он до сих пор ни разу не нашел ни минуты, чтобы вернуться к страстно любимому занятию. Ему вдруг захотелось попросить шпильмана ненадолго одолжить ему свою лютню, но пока он раздумывал об этом, с балкона раздался звук фанфар, положивший конец его размышлениям.
Из клубов дыма от чадящих костров возникла группа актеров в пестрых одеждах. Под бурные приветствия толпы они прокладывали себе дорогу к сцене, освещая путь смоляными факелами, чтобы в сумерках случайно не споткнуться или не наступить на чей-нибудь подол. Добравшись до сцены, они погасили факелы в бочке с водой и под ликующие возгласы взобрались по лесенке наверх. Вновь запели фанфары, на этот раз из арочного окна, расположенного над гордым гербом династии Веттинов. Представление началось.
Мартин покинул свое место возле стены и стал пробираться поближе к сцене, чтобы хоть что-нибудь увидеть и услышать. Насколько он знал, пьеса, выбранная курфюрстом, была написана под впечатлением одной замечательной гравюры на дереве, принадлежавшей резцу знаменитого художника. Пьеса называлась «Христос на радуге» и должна была послужить для народа религиозным поучением, духовным ободрением и в то же время предостережением от опасностей на пути к праведности.
Еще издали он увидел невысокого бородатого человека, облаченного в светлую льняную тунику. Он восседал на раскрашенной деревянной дуге, а рядом с ним — Дева Мария с нарумяненными щеками, которая по возрасту явно годилась во внучки исполнителю роли Христа, и Иоанн Креститель. Два архангела с грозными очами, которых нетрудно было опознать по торчащим за спиной крыльям, стояли на коленях у ног торжествующего Спасителя и трубили в трубы.
Зрители подались к сцене, пронзительные голоса продавцов меда немедленно стихли. Все глаза теперь были направлены на помост. Потрясенные мужчины и женщины вытягивали шеи, стараясь увидеть, как из правого уха человека в льняном хитоне внезапно начала вырастать нежная лилия. На заднем плане появились еще несколько актеров, они образовали полукруг перед деревянной радугой. Архангелы взобрались теперь на концы радуги и принялись делить вновь пришедших на две группы. Звуки фанфар и дикий грохот сопровождали меньшую их часть на небо — это были спасенные души, а заунывные удары церковного колокола возвещали проклятым, вставшим по левую руку от юной Девы Марии, что им предстоит отправиться в кипящий медный котел.
Мартин сжал губы, и тут совершенно неожиданно сцену перед ним заслонила черная тень. Он удивленно повернул голову и обнаружил рядом с собою секретаря курфюрста. Георг Спалатин смотрел на представление с подчеркнутым благоговением. На нем был дорогой кафтан из яркой узорчатой парчи, делавший его плечи вдвое шире, чем они были на самом деле. На коротком плаще из алого сукна золотыми и серебряными нитями был вышит герб саксонских князей. Спалатин, казалось, был в прекрасном расположении духа.
— Надеюсь, вам нравится сие благочестивое представление? — с живостью спросил секретарь и вежливо улыбнулся Мартину.
Мартин замер, не решаясь шевельнуться. Было совершенно ясно, что Спалатин, место которого было совсем не здесь, а на ступенях парадной лестницы, рядом с придворными курфюрста Фридриха, далеко не случайно оказался рядом с бедным монахом нищенствующего ордена.
— Я восхищен желанием нашего всемилостивейшего господина развлечь своих подданных и одновременно возвысить их христианским поучением, ваша светлость!
— Я всего лишь секретарь, друг мой, — смиренно ответил Спалатин. — Я просто бедный писец, которому настроения в нашем городе приносят все больше и больше хлопот.
— Вы секретарь курфюрста, господин, вы воспитатель юного принца Иоганна Фридриха и тайный архивариус придворной канцелярии. Если есть на свете человек, который имеет влияние на курфюрста, то это именно вы, и никто другой!
Мартина отвлекли несущиеся со сцены громкие вопли: это проклятые души, бичуя себя, кружили вокруг котла в безумном танце. Они таращили глаза и стонали, а один из архангелов с горестным лицом вынул из-под хитона сплошь исписанный свиток пергамента, развернул его и, стоя в клубах пара от кипящей воды, стал громко возглашать проклятым семь смертных грехов, а затем зачитал длинный список прочих прегрешений. В это же время на другом конце помоста до отвращения толстый человек, якобы благородного сословия, в длинном одеянии, ниспадающем складками, ковылял к большим весам. Двое шутов и шпильман, в котором Мартин сразу признал того самого юношу с лютней, принялись накладывать на одну чашу весов грехи, а на другую — добрые дела. Пачки игральных карт символизировали грехи, а добрым делам соответствовали венки из цветов. Несколько служанок то и дело подбегали к деревянной стойке возле колокольни за новыми венками и бросали их на сцену. Венки широкой дугой пролетали над головами людей, шуты ловко ловили их и надевали на голову женщинам, которые воплощали собой добрые дела. Публика от души хохотала, и лишь изредка в медленно сгущавшихся сумерках звучали негодующие голоса и свист.
