Она замерла и посмотрела на него изумленно.

– Ты шутишь?

Ее реакция ошеломила его. Что удивительного – пригласить родителей на свой день рождения? Он думал о них только что и горел желанием с ними повидаться. Жереми поднес к губам чашку, чтобы дать себе время подумать. Первое, что пришло ему в голову, – Виктория с ними не ладит. От второй мысли он оцепенел. Неужели они?..

Виктория все еще смотрела на него выжидательно.

– А почему бы мне их не пригласить? – сказал он, страшась ее ответа.

– Почему? – изумленно повторила Виктория. – Ты не разговариваешь с ними три года, а сегодня вдруг удивляешься, что они не приглашены?

Он выдохнул. Значит, они живы! Но облегчение длилось лишь долю секунды: слова Виктории отозвались в нем новой болью.

«Мы в ссоре? Три года? Не может быть! Мы никогда не ссорились!»

Они всегда были дружной семьей. Никаких склок, никаких скандалов. Семья, сплоченная любовью, да и общим горем.

Родители купили бар через два месяца после рождения Жереми. Эта маленькая забегаловка почти не оставляла им свободного времени. Мать работала, пока он был в школе. Отец же почти не бывал дома. Бар занимал его целиком. Он возвращался поздно вечером усталый и отдыхал перед телевизором, стараясь не думать о том, что завтрашний день будет похож на уходящий и на все грядущие. Жереми был бы рад болтать с ним, забраться к нему на колени, но отец такого поведения не поощрял. В их доме вообще разговаривали мало, взгляды и улыбки заменяли слова. В этой тишине Жереми порой казалось, будто он слышит дыхание сестренки. Она, конечно, была с ними, притаившись в тени их жизней. Ее звали Анна, и родилась она через год после него. Когда ей исполнилось четыре месяца, мать нашла ее в кроватке мертвой, а рядом Жереми в слезах. Она оставила их ненадолго, чтобы сбегать в магазин. «Внезапная смерть новорожденного», – сказал врач, дав имя тайне, которую не в силах был объяснить. Потом Жереми говорил об этом с матерью лишь однажды. Ему было восемь лет. Его учительница, удивленная поведением ребенка, слишком, по ее мнению, тихого и молчаливого, посоветовала мадам Делег отвести сына к психологу. После этого визита она и рассказала ему, обливаясь слезами, о той сцене. «Я помню, мама», – прошептал он. Когда мать, ошеломленная, попросила пояснить, что он имеет в виду, он не нашелся, что ответить. Он знал – и все.

– Ты не виноват. Ты был рядом, видел, что произошло, больше ничего, – поспешила она объяснить.

Что скрывать, порой в нежности матери, в молчании отца ему чудился как бы отголосок упрека. Но любовь, которой они его окружали, успокаивала его страхи. И в конечном счете эта утрата, эта затаенная боль, слезы, которые проливала мать каждый год в один и тот же день, подобно цементу скрепили их любовь.

Так как же сейчас он мог с ними не разговаривать? Эта мысль возмущала его до глубины души.

– Я хочу их видеть!

Виктория ошеломленно уставилась на него.

– Ты ни разу их не навестил, даже не отвечал на их звонки, ты не захотел показать им Тома, и вдруг сегодня с утра ты встаешь и говоришь, что хочешь пригласить их на свой день рождения?

Его ужаснула вкратце обрисованная Викторией ситуация. Он-то уже начал убеждать себя, что живет настоящей жизнью, вернувшись из путешествия в небытие, но теперь у него появились причины в этом усомниться.

– Как тебе объяснить… Да, я действительно хотел бы. Тебе неприятно? – промямлил он.

Виктория усмехнулась.

– Не путай роли! Я-то всегда хотела поддерживать с ними нормальные отношения. Но ты и слушать ничего не желал. А я ведь не раз пробовала тебя переубедить. Пыталась с тобой говорить, даже писала тебе об этом…

Жереми решил положить конец бессмысленной полемике.

– Ты была права… – проговорил он, запинаясь. – Это мои родители, зря я так себя вел, и… я хочу с ними увидеться.

– Ты правда сегодня какой-то странный. Но тем лучше. Я сейчас же им позвоню… Пока ты не передумал! – добавила она и вышла.

Он остался в кухне и слышал, как она говорит по телефону.

Ему стало горько. Как он мог не разговаривать со своими родителями три года? Разве мало им было горя от его самоубийства? Какая черная неблагодарность! В тот день он думал только о себе. Он считал, что его жизнь принадлежит ему одному, что он – планета, затерянная в холодном космосе. А когда в бреду ему явились родители, указывая на всю низость его решения, он прогнал их из головы, чтобы не дать слабину.

До сих пор он воспринимал свою попытку самоубийства скорее положительно: не она ли помогла ему завоевать сердце Виктории? Он трусливо избегал суждений, которые заставили бы его признать всю низость своего поступка. Да, наверно, он эгоистичный, глупый, недобрый.

Его рассудок туманился, и только телефонный разговор за стеной удерживал его в действительности.

Вошла Виктория.

– Ну вот! Твоя мама удивилась еще больше, чем я. Кажется, даже заплакала. Она придет к обеду. Познакомишь ее с Клотильдой и Пьером, они ее не знают.

– Она? А отец?

Виктория поджала губы.

– Она сказала, что для него это слишком скоро. Она попытается его уговорить, но вряд ли.

Виктория вышла в магазин. Ребенок спал. Жереми решил, воспользовавшись этим, осмотреть квартиру в поисках сведений о своем прошлом.

Он открыл большой белый шкаф напротив кровати. В нем оказалось много костюмов, рубашки, галстуки. Вся одежда была исключительно дорогих марок. Он заметил портфель, стоявший возле стула в прихожей. На нем были его инициалы – Ж.Д. Внутри он нашел ежедневник, несколько папок, карту автостоянки и счета. В ежедневнике – программа на неделю: совещания в дирекции, в отделе, с рекламщиками, деловые встречи в Париже и окрестностях. Во вторник он обедал с Пьером. В четверг тоже. Пьер, его лучший друг. Еще какие-то имена были записаны на время обеда, а иногда и ужина, но они ничего ему не говорили. В папках были его заказы. На визитной карточке он прочел: «Жереми Делег. Торговый представитель, Иль-де-Франс».

Он пролистал тонкую брошюрку. Это был рекламный буклет предприятия, на котором он работал, и его продукции, различных марок клея, в применении которых он ничего не понял.

Все это никак ему не помогло. Наоборот, он ощутил странное чувство вины, как будто подглядывал за чужой жизнью.

«Надо посмотреть фотографии! Они расскажут мне об этих улетучившихся годах, может быть, дадут какие-то зацепки!»

Жереми сразу нашел три альбома на книжной полке.

На первом стояла дата – 2001, – написанная золотым шрифтом на обложке из искусственной кожи.

Каждая из фотографий, сделанных в первый год его жизни с Викторией, была подписана изящным почерком. Первый снимок удивил его. На нем он был усталый, осунувшийся, с тусклым взглядом. Виктория сидела у него на коленях и нежно обнимала его. Она – счастливая и улыбающаяся. Он – грустный и поникший. Контраст бросался в глаза. Судя по дате, фотография была сделана через несколько дней после больницы.

Он стал листать альбом. Чем дальше, тем больше собственный образ обретал для него жизнь и краски. Очень помогали подписи. «Монастир, наш первый отпуск», «Люберон, уик-энд», «Мой день рождения», «Новый год»… Он увидел многих людей, с которыми явно был очень близок, но все они были ему незнакомы.

Его внимание привлек снимок, где он стоял один, как потерянный. У него был странный взгляд. Жереми всмотрелся: глаза казались пустыми и совсем непохожими на те, что он видел на других снимках. Он вернулся к первым страницам, чтобы проверить, и с удивлением обнаружил, что на всех фотографиях, даже когда лицо у него веселое, взгляд все тот же. Словно две черные пуговицы на плюшевом лице. Но он сказал себе, что всем, кто пристально всматривается в собственные фотографии, знакомо это странное чувство. Когда-то ему случалось смотреть на себя в зеркало, повторяя собственное имя. Через несколько минут его лицо становилось чужим, сплавом отвлеченной плоти, незнакомых черт и его имени, череды ничего не значащих слогов и букв.