К полудню я вышел к дороге.

Я услышал ее еще утром – смесь запахов мазута, и разогретого железа, и ржавчины, так могла пахнуть лишь железная дорога после нескольких месяцев жары, ну и дохлятиной, конечно, по большей части птицами. Вообще, дохлятиной у нас теперь почти везде пахнет, я привык и уже почти не замечаю, но тут соловьев попалось много, никогда не думал, что их столько в мире водится, по двадцать штук на каждый километр. Мертвые, но протухнуть не успели, словно высохли изнутри, и если нечаянно наступить, то белый прах взлетает облачком, точно от мышьей баньки, а глаза как бы остекленели, и крапинки красные внутри рассыпались, как бусы. Соловьи, однако.

Птицы сдохли. Вот что-то про выпь слышал, вроде бы она не болела, и журавли еще уцелели, а остальные все передохли, что дрозд, что страус, по радио еще месяц назад передавали. Дроздов я, кстати, тоже встречал в последнее время, лежали себе под ясенями, впрочем, может быть, это были щеглы, в птицах я не очень. А соловьев я узнавал, я и раньше встречал их дохлыми, а возле железной дороги соловьев валялось почему-то гораздо больше. Я устроился под старой осиной и отдыхал, стараясь привести дыхание в порядок, собраться с мыслями. Я здорово изменился за последнее время, стал думать по-другому. Сложнее, равнодушнее, старше, я постарел, сделался скучен и полюбил покой, дохлые соловьи мне совсем не нравились. Хотя мне в последнее время не нравилось все подряд, обращать внимание на это не стоило.

По дороге никто давно не ездил, здесь все тихо и забыто, и иван-чай, полыхнувший в апреле, заполонил насыпь и пророс даже сквозь рельсы, а в мае он уже высох и покоричневел, и пах аптекой и покоем.

Только вот здесь было совсем не безопасно, я не знал почему, просто знал. Может, из-за того, что примерно в километре к западу за поворотом лежал опрокинутый поезд.

В лесу совсем уж тихо, и мне это тоже здорово не нравилось. Когда не поют птицы, все время хочется оглянуться, все время ждешь нападения, все-таки лучше, когда они поют, только нет, сдохли они все, чума, однако, зацвели и загнили болота, выпустили пагубу…

Звери тоже дохнут, впрочем.

Я лежал около получаса, думал – куда? Через дорогу или вдоль? Очень хотелось через, в лес, в надежную полумглу подлеска, нырнуть, раствориться и бежать, бежать, бежать, а к вечеру привычно найти лежку, забиться в коряги, в старую барсучью нору, выспаться. Но я понимал, что так нельзя. Лес пуст, а питаться черникой и лягушками третий день подряд я не мог, я не медведь какой. Поэтому вдоль дороги, к поезду, там наверняка что-то должно было остаться, еда, не ел уже три дня, много бегал и здорово спал в весе. С одной стороны, конечно, легко, с другой – сил мало осталось.

Направился все-таки к поезду. Медленно, чтобы слышать каждый свой шаг. Чтобы слышать, как скатывается по насыпи мелкий камешек, потрескивает высохший чертополох пополам с кипреем.

Лес вдоль линии был по-осеннему желт и даже немного прозрачен, листья опадали, при каждом шевелении ветерка податливо срывались с ветвей. Мир был желт, сух и хрупок, трава рассыпалась в летучую пыль под моими ногами, и эта пыль заставляла чесаться и без того воспаленные глаза. И небо, сожженное яростным зноем последних месяцев, оно тоже лезло в глаза, и спастись от этого было никак нельзя, язык распух и вываливался, и удержать его совсем не получалось.

С головой у меня еще проблемы, болит часто и сильно. Наверное, из-за того, что мозг не справляется с нагрузкой. Ведь я вышел в цвет. Нет, я и раньше различал некоторые цвета, особенно простые и яркие – красный, зеленый, синий, но теперь все стало по-другому, теперь на меня обрушились оттенки. Мозг заполнился лишней информацией и ощущениями, отчего я не узнавал некоторые предметы, и напротив, стал лучше различать другие. Спать еще все время хотелось. И уставал больше, засыпал чаще, просто так засыпал, чуть ли не через каждый час. Вот как сейчас, устал очень, уже не гожусь.

Я приближался к поезду, запахи становились резче и определенней, и я слышал, что еда там есть, точно есть.

Рельсы поворачивали вправо, начиналась низина, насыпь стала выше, можно было подняться на пути, но выходить на открытую местность не хотелось совсем. Решил шагать вдоль – так и незаметнее, и ручей в низине, может, не совсем пересох, удастся попить – с водой тоже трудности.

Впрочем, зря я надеялся на воду, не было ее, ручей пересох еще весной, в окаменевшей тине чернели вяленые головастики, они воняли рыбой и водорослями, я выбрал головастика побольше и попробовал.

Есть это было нельзя, колючки, и какая-то сухая дрянь, и вкус тины, гадость редкая, только слюну зря потратил.

Я поглядел влево, туда, где из насыпи торчала дренажная труба, из трубы тянуло гнилью и жженым пластиком, я не стал проверять, похоже, что там кто-то сдох, по запаху напоминает барсука, а ну его.

Перебрался через мертвый ручей и пошагал дальше, к повороту, за которым лежал развороченный состав.

Место катастрофы выглядело страшно. Вагоны друг на друге, изжеванный металл, колесные пары валяются вокруг, земля вспучена и вскорежена, погнутые рельсы задираются к небу, вещи. Вещей много, и все свеженькое, будто вчера все тут произошло. Клетчатые матерчатые сумки, портфели, рюкзаки, плоские компьютерные кейсы, все это лежало в желтой траве, почти совсем нетронутое, только кое-где мелочь просыпана, зубные щетки вот – их было слишком много, казалось, что этот поезд вез только зубные щетки.

Пахло едой уже очень сильно, настоящей едой, сухарями в круглых банках, чипсами, я попробовал воздух на язык и обнаружил, что сухари совсем рядом, в десятке метров, в синем вагоне с выбитыми стеклами, в корзине. Лежат. Я увидел эти сухари сквозь расстояние, и живот мой сжался в комок и заворочался внутри, как взбесившийся еж, и я уже почти озверел и уже почти рванул в вагон…

Почти.

В последнее время сильно болит голова, кроме того, меня преследуют предчувствия. Иногда я хочу пойти прямо, и останавливаюсь, и начинаю думать – стоит ли прямо? Может, лучше направо? Вот и сейчас я остановился и стал чего-то ждать. Когда тебе хочется немедленно куда-то бежать, лучше задавить это желание и хотя бы немного подумать, задержать дыхание, чтобы запахи не отвлекали. Или просто подождать, не стоит руководствоваться зовом желудка.

Вот я и ждал.

Налетел сухой ветер, вокруг меня завертелся хоровод листьев и запахов, и я не удержался и вдохнул. Крысы, шоколад, бумага, высохшие еще в мае васильки, солидол и уголь и еще сорок три запаха и сто два оттенка, они ворвались в мой мозг и мгновенно нашли соответствия, и вызвали резкий приступ головной боли, так что я закрыл глаза и присел на рельс, и…

Я услышал ее.

Тварь. Молекулы тяжелого смрада, смешавшиеся с запахами знойного лета. Она поджидала меня на той стороне, в зарослях шиповника, если бы не ветер, внезапно сменивший направление, я бы и не узнал.

Наверное, дежурный. Твари завалили поезд уже давно и явно устроили пир – а для чего еще поезда ронять? Скорее всего поезд был загружен беженцами, уходящими к северу, много людей, есть чем поживиться, твари собрались здесь, в глухом удобном месте, и когда вагоны опрокинулись и люди выбрались на насыпь, они были готовы. А когда все закончилось, твари разложили по насыпи вещи и стали ждать.

Ловушка. Безмозглый мародер видит разрушенный поезд, видит разбросанные вещи и жадно стремится к смерти, как крыса, которая чувствует сыр и не чувствует мышеловку. Конечно, мародеров становилось все меньше и меньше, и тварей, которые их стерегли, тоже, и в конце концов осталась только одна, она сидела в кустарнике, поджидала кого-нибудь к завтраку.

Расстояние есть, приличное, если сорвусь прямо сейчас, может, и не прицепится. Во всяком случае, сильно подумает, прежде чем пускаться в погоню в одиночку – твари весьма чувствительны к энергозатратам и никогда не израсходуют больше, чем смогут получить. В одиночку гнать тяжело, а я отощал, мяса во мне негусто… К тому же я их вкусовым предпочтениям не очень соответствую, жестковат, и вообще, не вхожу в их пищевую цепочку. Вполне может быть, она пока про меня не знает, у твари, конечно, неплохой нюх, но не такой, как у меня, именно поэтому я еще и жив. А некоторые из них уже нет.