Странная мысль заставила меня невесело улыбнуться и еще глубже забраться под плащ. Странно, что я так расклеилась. Никогда не испытывала ничего подобного, и эта неожиданная слабость застала меня врасплох. Но скоро это пройдет. Скоро все успокоится, и я снова вернусь к себе самой.
Примерно к полуночи вино, наконец-то, начало действовать, как положено, заставив меня колебаться на грани сна и яви. Голова стала приятно пустой, мысли — вязкими и ленивыми. Никакой суматохи, никакой суеты, никаких больше тревог. Былые опасения и неуверенность незаметно отступили, а тело облегченно расслабилось, милосердно приглушив неумолимую тягу к проклятой луне и слегка ослабив даже мерзкую боль в поцарапанных руках. В какой-то момент мне стало почти спокойно. Даже неестественно спокойно, будто я не была одна в глухом лесу, в полутора днях пути от ближайшего города, среди ночи, без отпугивающего дикое зверье благого огня. Будто не пачкала чистые тряпицы собственной кровью и не ежилась от холодных капель медленно начинающегося дождя. А мелко подрагивающая от них листва под соседним деревом, вкупе с хищными тенями от играющей с тучами луны, не начали складываться в полупрозрачные фигуры.
В неверном свете звезд мне вдруг привиделись оба рыжеволосых братца — такими, как я их оставила в полуразрушенном сарае у озера; мелкими, трепанными, с некрасиво исцарапанными лицами, с которых до сих пор стекала алая кровь; злобно посмотрели на меня сквозь темноту, мерзко хихикнули и пропали. Затем пришла старая Нита — присев в нескольких шагах, укоризненно покачала седой головой, прошептала что-то неразборчивое и, погрозив худым пальцем, тоже исчезла. За ней ненадолго показался старик Вортон. При виде моей скорченной фигуры, ненормально бледного лица и жутковатых глаз, которые я никогда ему прежде не показывала, он чуть нахмурился; затем внимательно всмотрелся, словно ища в них ту, упрямую девчонку, которая так охотно училась у него ремеслу; кажется, не нашел и бесследно растаял во тьме. За ним приходили еще и еще — знакомые, полузнакомые и совсем чужие. Все мои маски, которых вдруг оказалось поразительно много. Какие-то я носила всего несколько минут, какими-то пользовалась по нескольку месяцев. Пару раз дело доходило до года, а бледнокожую невзрачную ларесскую «мышь» и вовсе пришлось терпеть на протяжении трех долгих лет… но никак не думала я, что их будет такое количество… а потому быстро отвернулась, не желая смотреть на свои отражения.
А может, наоборот? Может, это я — их отражение? В каждом — что-то одно, а все вместе — моя настоящая сущность? Не знаю. Мысли путаются и разбегаются. Кажется, в голове даже ненадолго побывал мой верный Рум — как всегда, проворчал что-то насчет того, что я себя не берегу, удовлетворенно причмокнул, покрутившись вокруг моей жемчужины. Затем обругал за то, что сопротивляюсь очевидному, и напоследок, прежде чем с легким хлопком исчезнуть, весомо похвалил, сказав, что хотя бы направление я выбрала верное.
«К Летящим Пикам иди, девочка, — шепнул он на прощание. — К Мглистым Горам, за Мертвые Пустоши. Там твой дом. Поспеши».
И я, сильно вздрогнув, неожиданно проснулась.
Некоторое время лежала, пытаясь унять колотящееся сердце. Прислушалась к шелесту продолжающегося дождя. Стряхнула с плаща влажные капли и, не заметив ничего подозрительного, снова улеглась. Мне стало заметно лучше, дышалось намного легче, чем в полночь, раны почти не ныли, а тревожное беспокойство, так изводившее меня накануне, почти исчезло. И даже когда под соседним деревом вдруг нарисовалась еще одна призрачная фигура, я почти не испугалась, хотя пришедший по мою душу оберон был очень похож на настоящего.
При виде новой напасти я спокойно приподнялась, изучая его массивную фигуру, скрытую за темным плащом привычно сложенных крыльев; его увитые мышцами плечи, сильные руки с внушительными когтями; мускулистые ноги, зарывшиеся пальцами в прошлогоднюю листву; неподвижное лицо с безупречно черной кожей, что по-прежнему надежно терялось во тьме. Его бурно вздымающуюся грудную клетку, будто он не одну версту спешил в мою сторону. Подметила даже красиво скатывающиеся по груди капельки дождя, трепещущиеся и размывающиеся от ветра очертания крыльев. Впервые рассмотрела короткие мокрые волосы, черной ряской облепившие высокий и почти человеческий лоб. Вспомнила, что по его вине я вот уже который день непрерывно бегу, из-за него потеряла старого друга, наткнулась на проклятого оборотня, от одной мысли о котором все внутри до сих пор переворачивается. Неожиданно почувствовала, что больше не боюсь, и, коротко взглянув в знакомые бездонные глаза без единого проблеска света, холодно повторила:
— Пошел ты!..
А потом с чувством добавила заковыристую идиому, которой меня некогда порадовал старина Рум, после одного из крайне редких, но сокрушительных наших провалов. Идиому, обращенную в сторону владельца одной славной коллекции старинных вещиц, до которой нам так и не удалось добраться. Но столь хитрую, что я поначалу даже не поняла весь смысл — больно юна была и неиспорченна. А когда все-таки прочувствовала нескончаемую мудрость и глубину гибкого ума своего напарника, то невольно восхитилась: примерно в семи десятках слов он умудрился не вставить ни словечка мата, ни одного откровенно грубого или хамского выражения. Однако эта поразительно органичная анафема так изящно опускала и столь изощренно обливала неоправданно везучего мздоимца грязью, что не запомнить ее было бы просто верхом кощунства. И вот сейчас, наконец, я решила, что пришло-таки время ее использовать по назначению. В память о моем потерянном друге.
Не знаю, что уж мой малыш туда вложил, какую вплел магию и какую силу, но эффект оказался выше всяких похвал — опозоренный призрак настолько оторопел от подобного неуважения к своей персоне, что просто не рискнул становиться материальным. А спустя долгую минуту ошеломленного молчания, в течение которого я все так же спокойно продолжала на него смотреть, издал весьма странный звук, весьма смахивающий на нервный смешок, и как-то растеряно опустил крылья. Даже сдулся немного. А потом еще долго стоял и смотрел мне в глаза, будучи не в силах ни ответить, ни пошевелиться, ни, тем более, прибить за наглость.
Еще бы: такие экзорцизмы ни для кого даром не проходят.
Я удовлетворенно отметила, что анафема отлично работает даже против демонов, но этим не удовлетворилась. А, неприязненно покосившись на недопитое вино и мысленно поклявшись, что больше ни капли в рот не возьму, запустила бутылью в пришибленного моим веским словом призрака. Закономерно не попала — он оказался на диво вертким и даже в расстроенном состоянии чувств проворно увернулся. Однако жалобный звон разбившего о дерево стекла вполне меня устроил: так его, зеленого змия!
Завершив таким запутанным способом свои сложные отношения с не на шутку разыгравшимся воображением, выразив ему свое искреннее возмущение и красиво отомстив за испорченную ночь, я со знанием дела отряхнула ладони и так же спокойно отвернулась. После чего бесстрашно улеглась обратно и, укутавшись плащом до ушей, закрыла глаза, нимало не озаботившись своими видениями и тем, что одно из них некоторое время будет точно не в себе. Правда, через пару минут все же решила проверить результаты столь радикального способа борьбы с потусторонним, незаметно приоткрыло одно веко, злорадно поискала щедро «обласканное» мною чудовище. Но никого поблизости не нашла, почувствовала от этого несказанное облегчение (а все-таки призрак! — мелькнула сумасшедшая мысль) и лишь после этого уснула. Удивительно мирная, приведшая чувства в порядок, спокойная и совсем не злая. Ничуть не испуганная даже этой утомительной ночью, хотя она была гораздо сложнее и тяжелее всех предыдущих. Потому что я сумела преодолеть и страхи, и сомнения, и равнодушие, и разрушительную тоску, что так быстро умеет разъедать душу. Снова вернула уверенность в себе, в заданной цели, завтрашнем дне и в том, что впредь ни за что не поддамся и не буду необоснованно доверчивой. А еще вдруг поверила в то, что мой сон, ставший только теперь по-настоящему глубоким и целительным, как всегда бывало в полнолуние, больше никто не потревожит. Ни зверь, ни человек, ни даже призрак. Ведь луна — моя вечная подруга и коварная соперница — будет беречь меня до самого утра и никому не позволит разрушить свои мягкие чары.
