Жак отправился в путешествие в провинцию, и тогда я начала просматривать все его дневники. Я могла прочесть их тысячу раз до этого, когда открывала ящики его письменного стола в поисках карандаша или листка бумаги. Я знала, что это его записи, но они никогда не вызывали моего любопытства. Самые свежие были сделаны на страницах филофаксов [6]в черных обложках, а более старые, некоторые из них относящиеся к периоду до нашей совместной жизни, были разрозненными и написанными на разной бумаге, возможно, выбранной по толщине или плотности, а некоторые листки — из ностальгических воспоминаний о школьных тетрадках. Один лист был странной формы, длинный, как в старых бухгалтерских книгах. Почерк — одинаково мелкий, сжатый, занимал всю страницу, без полей. Какое-то время Жак вел электронный дневник. Для меня это оказалось проще: обнаженная перед зеркалом обозначалась там только инициалом Л.; достаточно было нажать «найти», и появлялись все ссылки на его посещения мастерской художника, когда девушка — его ассистентка — бывала там одна. В целом дневник этот велся достаточно конспективно, содержал мало развернутых предложений, но тем не менее мне удалось выудить весьма конкретную информацию, например, что ему нравилось трахаться с Л. на старых одеялах, в спешке разбросанных по полу мастерской. Разумеется, я не читала все от начала до конца. Я разработала способ беглого чтения, выискивая в тексте женские имена.
Также в ячейках стеллажа, где вперемешку были свалены письма, мой глаз научился различать конверты, надписанные женской рукой. Я освоила технику перемещения этих писем пачками, чтобы потом их легче было вернуть на место, почти не нарушая первоначального беспорядка. Я осторожно вынимала часть писем и застывала. Я концентрировала внимание и включала взгляд. Я медленно изучала почерк в углу писем, торчащих из стопки. Только когда мне казалось, что я увидела что-то многообещающее или что-то подозрительное, я клала пачку на пол и вытаскивала из нее конверт, письмо или открытку, прикинув перед тем на глаз, на сколько сантиметров, скорее даже миллиметров они выступают наружу и под каким углом, чтобы потом аккуратно положить их на место. Это были нелепые предосторожности. Жак был слишком погружен в общение с людьми и миром в целом, что, как я видела, входило в его повседневную задачу; устремив свой взор на предметы, которыми он манипулировал, но в то же время отвлекаясь от них, поскольку мысленно перечитывал страницу только что закрытой книги или созерцал невидимого собеседника, с которым продолжал разговор, он был столь же невнимателен к местонахождению вещей, насколько я была наблюдательна в двойном смысле — и как созерцатель, и как участница. Я могла бы вести свои расследования безо всяких предосторожностей, он все равно бы ничего не заметил. Даже если бы я что-то опрокинула или засунула куда-то важный документ, он разозлился бы только на самого себя, обвинив себя в неуклюжести или рассеянности. А значит, мои старания не оставить и следа своей деятельности, мое чрезмерное стремление к совершенству в искусстве шпионажа требовали иного объяснения.
Прежде всего, эмоциональное состояние, в котором я находилась, предполагало особую замедленность движений. Сердце билось так сильно, что мне иногда казалось, что оно с оглушительным звоном вот-вот выпрыгнет из грудной клетки. Прежде чем сделать какой-то жест, я выжидала, чтобы во мне утих этот сумасшедший метроном. Или, как часто бывает, я старалась глубоко дышать, воображая себе, что мои легкие — воздушная подушка, которая не даст сердцу вырваться наружу. Эмоции особенно овладевали мною, когда я пробегала глазами страницы тетради или пачки писем; затем в моем сознании возникала конкретная задача: я должна была извлечь свою добычу. Хотя материала всегда бывало немного, а читала я второпях, но, во всяком случае, во время чтения я достаточно концентрировалась, чтобы не думать о реакции моих внутренних органов. Я слишком была занята толкованием лаконичных записей, которые расшифровывала! Найти имя по инициалу, наделить его лицом, представить себе обстоятельства и точное место встречи на основании числа. Самое важное, объяснить два или три эпитета, которые Жак использовал в диалоге, обмениваясь словами и жестами с личностью, которую я более или менее определенно для себя обозначила. Вот каким образом в первые три дня после того, как завалявшийся конверт явил свое содержимое, я превратилась в мятущегося созидателя собственной судьбы, в автора, который записывает обрывочные мысли, прежде чем завяжется интрига, куда он окажется втянут, в лишенного человеческих чувств мелкого грызуна, который запасается отравленной пищей. Я собрала целый набор ситуаций с аксессуарами и эпизодическими персонажами, что предоставило моему фантасмагорическому воображению широкое поле деятельности по созданию образов, число и безжалостность которых я не могла себе раньше представить.
И чаще всего я проделывала это, ползая по полу. На четвереньках, задерживая дыхание, сидя или полулежа, чтобы рассмотреть напластования писем на дне коробки на нижней полке стеллажа, выудить оттуда нужное и изучить. И хотя я находила блокноты в верхних ящиках, все-таки предпочитала перелистывать их в этом положении. Я старалась не садиться в кресло Жака и чаще всего избегала прикосновений к мебели или предметам, хотя было маловероятно, что для снятия отпечатков пальцев вызовут полицию. Я сворачивалась калачиком в этом тесном пространстве под скошенным потолком мансарды. И пока я наблюдала, как женщины, о существовании которых я даже не подозревала, будто актрисы на репетиции, готовые появиться в пространстве сцены, распределяли между собой места в жизни Жака, сама я отступала за кулисы. Может быть, их виртуальное присутствие оставляло меня за бортом или, может быть, я следовала рефлексам животных, которые прячутся, стараясь избежать прикосновения незнакомой руки? Я методично уничтожала следы собственной близости с ними, пусть даже она была надуманной: например, я брала в руки почтовую бумагу, которую держали они, или погружалась во взгляд, который Жак задерживал на их телах. Я завершала процесс отступления на задний план, сосредоточиваясь на этой постыдной деятельности, которая в принципе просто не должна иметь место ни для всех остальных людей, ни для нашего забывчивого сознания.
Я призналась ему, хоть и не во всем. Жак позвонил мне и, разумеется, по телефону было легче сказать, что я открывала его дневник. Полагаю, он почувствовал, до какой степени я потрясена, потому что, вместо того чтобы возмутиться и оскорбиться моим любопытством, он стал говорить, осторожно подбирая слова. Именно звук его голоса оказался для меня в тот момент лучшей поддержкой. Но оказалось, что я, должно быть, перерыла еще не все его архивы, поскольку, когда он пообещал, что по возвращении объяснит мне, почему у него были истории с пятью или шестью женщинами, мое смятение лишь возросло. Мой список оказался короче.
Сараево. Клуж. Тимисоара
До того, как Жак вернулся из своей поездки по провинции, я сама должна была уехать на какое-то время за границу. Я ехала читать лекции сперва в Сараево, а затем собиралась совершить турне по Румынии. Я покинула Париж, мысленно перечитывая отрывки из дневника Жака, переосмысляя их на основе доводов, приведенных им по телефону, анализируя одни и те же обрывки диалогов, в надежде предвосхитить обещанные им объяснения, но, не придя ни к чему, внезапно прервав ход своих мыслей из-за недостатка воображения, я словно застыла перед провалом в памяти. Когда начинаешь сомневаться в человеке, ставшем центром твоих интересов, то поневоле испытываешь страдание; ведь всем известно, что оно питается нашими фантазиями, ими мы заполняем лакуны собственной жизни, но и наоборот — страдание подпитывается несбывшимися надеждами, парализующими наш разум, в них мы погружаемся, даже если они попросту безумны. Мы страдаем от своего воображения, а иногда еще больше — от его отсутствия. Скоро я в тысячный раз пройду через одно и то же испытание: после мною же и спровоцированного объяснения по поводу тайных сторон жизни Жака, когда он будет все отрицать, а я предпочту поверить ему или просто откажусь от своих слишком рискованных предположений, у меня не останется вообще никаких объяснений, и я окажусь в тупике. Именно в эти минуты, а не когда постфактум я буду анализировать свои нелепые толкования событий, у меня возникнет ощущение, что я «теряю рассудок».