Но печатный станок — это еще не все; оставалась печатная форма. Книгоиздатели сражались друг с другом в поисках материала, который бы принимал и сохранял нужную форму. Три варианта: мягкий материал — глина, гипс или более сложная смесь, которая, однако, не допускает новых отливок; металлическая форма, изготавливаемая при высокой температуре, что создает опасность появления губительных пузырьков и трудности извлечения из формы; форма из холодного металла с использованием штемпеля. Между 1780 и 1800 годами — тот же ритм; все разом приходит в движение благодаря Хоффману, Карезу, Пьеру, Бувье, Стенхопу, Тиллоху и Уилсону.

Совокупное использование всех технических средств предположительно позволило с 1680 по 1780 год увеличить наличный книжный фонд в срединной Европе в десять раз; на востоке, в областях ликвидации отставания — в двадцать раз; таким образом, для всей Европы в целом произошло увеличение более чем в десять раз. Общий объем печатной продукции — прекрасно; но почему книги? Франсуа Фюре обратился к этой проблеме с точки зрения методов и проблематики квантитативной истории. Франция в той или иной мере будет выступать от лица всей Европы. «Счастливым образом, в сфере книгоиздания историк XVIII века оказывается вооружен набором ценнейших квантитативных источников, оставленных органами надзора… Начиная с эпохи Просвещения, французская корона полностью контролировала печатную продукцию королевства. Она тщательно регистрировала ее в министерстве юстиции, которое выдавало разрешение на издание, или в управлении, куда обязательно должны были представляться экземпляры всех вышедших книг…» (Ф. Фюре). Эти источники помогают дополнить скудную библиографию.

«Французский король позволял издать больше книг, чем могли выдержать Сорбонна и высшие чиновники». Вспомним кризис «Энциклопедии». Монаршая власть, на двенадцать лет доверившая Книжную палату Мальзербу, способствовала распространению Просвещения, по крайней мере благоразумного Просвещения, которое поддерживает прогресс и не угрожает государству. «С 1723 по 1727 год, с возобновлением реестров после перерыва 1716–1723 годов, можно насчитать 31 тыс. 716 изданий, потребовавших высочайшего одобрения»; еще 12 тыс. 610 удовольствовались негласным разрешением. Более изощренная практика негласных разрешений (она предоставляла меньше гарантий авторам и издателям) получила по-настоящему широкое распространение с назначением в 1751 году Мальзерба членом Директории (до: 24 случая в год; после: 126 случаев; начиная с 1767 года официальные и негласные разрешения примерно уравновешивают друг друга). Конечно, эти две серии, даже в своей совокупности, не покрывают полностью состав французской печатной продукции, но соотношение внутри этих рамок, охватывающих более трех четвертей (?) неуловимого целого, представляется бесспорным.

Две тысячи книг, высочайше одобренных с 1723 по 1727 год, «провозглашают наиважнейшей ценностью сверхъестественные основания общества: это более трети религиозных сочинений». Мало комментариев к Писанию — мы в католической стране, уже осужден Кенель, — меньше патристики, мало Августина: янсенизм выдыхается. Зато огромная литература о тщательно контролируемом народном благочестии в духе Кенеля — Арно. Кроме того, много работ по каноническому праву.

Почетное место, отведенное истории, не может не изумлять: современная история, причем почти исключительно европейская, но много внимания уделяется новой периферии — Франция, само собой, но и Англия, Испания, Италия, а также Россия, Польша, Швеция. «Мир за пределами Европы — это мир путешествий, в которых настоящее преобразуется не во времени, но в пространстве».

Основная часть светского знания состоит из «наук и искусств». Наука, искусство и словесность составляют почти половину общего объема. Культура меняет курс. На поспешно сформулированный вопрос: «Почему книги?» — уже найден ответ. Книги состоят на службе у новой цивилизации. С 1723–1727 годов множитель во Франции работает на полную мощность. Протестантские Англия и Германия дали бы примерно такой же результат. Около 1725 года во Франции, Англии, Голландии и протестантской Германии издавалось около 90 % всех книг. Этика и метафизика превалируют над словесностью, медицина наступает на пятки естественным и точным наукам. Это характерная черта сильно ангажированного XVIII века. И все-таки — архаизм и камень преткновения, с которым еще только предстоит справиться, — «свободные искусства» (среди которых главную роль играет музыка) по объему превосходят сельское хозяйство и ремесла.

Анализ данных по середине века (1750–1754) и по его концу (1784–1788) позволяет выявить тенденцию: соответственно 1793, 2728 и 2285 томов. С одной стороны, относительное постоянство, с другой — определенная тенденция. «Эти константы… демонстрируют сохранение на протяжении всего века определенного типа сочинений и социального спроса на него» (Ф. Фюре). Право обогащается за счет'развития юриспруденции, история секуляризуется и прогрессирует: ориентация на современность и на ближайший восток сохраняется, но удельный вес священной истории падает с 25 до 15, а потом до 11 %. «В течение века изобилие книг, посвященных древней — особенно каролингской — Франции, отражает формирование антиабсолютистского национального сознания, в рамках которого аристократическая ностальгия по франкским ассамблеям перерастает в пропаганду конституционализма». Относительная стабильность, в том числе стабильность внутренних пропорций, в разделе изящной словесности — за исключением двух новаций: роста числа словарей и упадка латинских классиков (относительно которых Фюре задается вопросами, сомневаясь, не слишком ли рано усматривать в этом начало бесспорной тенденции).

Впрочем, более важны небольшие изменения: снижение интереса к религиозной проблематике, подъем научной и технической культуры; «сквозь призму книг культура в целом… предстает как долговременное явление и колоссальное социальное обыкновение; с 1724 по 1789 год соотношение между двумя библиографическими разделами — „богословие” и „наука и искусство” — меняется на противоположное… Обе эти тенденции выглядят в высшей степени постепенными и размеренными; они не подтверждают гипотезу Даниэля Морне о первой половине XVIII века, как о времени великой битвы с религией» (Фюре). На самом деле эти две точки зрения просто относятся к двум разным уровням социальной реальности. Антирелигиозная компания, которая до 1750 года велась в высших сферах, после 1750-го дала свои плоды на уровне среднего класса. Наряду с мальтузианством безжалостный процесс утраты духовности — одна из французских особенностей и глубинная причина относительных неудач. Отступление зашло далеко: оно затронуло литургические сочинения и книги о благочестии, позволив уцелеть лишь заурядной рационалистической апологетике («философскому» изложению христианских истин).

Преобладающий сектор — «наука и искусство». С 330 до 686 и далее до 742 наименований, с 25,6 до 40 % к концу века. Это «не просто орудия секуляризации мира. Отныне они представляют собой… уже не украшение, и даже не просто знание, но особого рода орудия человека, козыри в его жизненном предприятии» (Фюре). Книга — это инструмент, она составляет часть множителя, она ставит свои возросшие силы на службу новой этике знания. Знания, которое, как того и хотела логика Просвещения, опирается на разум и органы чувств.

Органы чувств: в рамках цивилизации великая битва зрения со слухом, начатая в XVI веке, закончилась победой столетие спустя. Устная передача знаний была ограничена отсталой сферой традиционного. Органы чувств: в XVIII веке Бэкон берет у Декарта запоздалый и ненадежный реванш. Потребности умножили число органов; победа сенсорных усилителей укрепила доверие к свидетельствам, полученным благодаря ощущениям. География производства измерительных приборов в XVIII веке совпадает с картой индустриального и научного развития: во главе — по-прежнему Соединенные провинции и Великобритания. Набранная скорость и старинные преимущества: Голландия, в остальном переживающая кризис, остается лучшей. После 1750 года Англия обходит ее и намного опережает Францию. В Англии производители научной аппаратуры были свободно объединены в гильдию часовщиков и гильдию изготовителей оптических стекол. Впрочем, в конце XVIII века во Франции и Италии намечается некоторый подъем.