Между двумя круглыми датами — 1680 и 1770 или, может быть, даже 1780 годом — утверждается новая реальность: вполне осязаемая, и хотя с трудом поддающаяся определению, но неоспоримая — Европа эпохи Просвещения. Прежде всего следует разобраться с ее местом во времени и пространстве. На рубеже XII–XIII веков на древней территории средиземноморского региона, обращенной к северу, в римско-католическом мире совершается важное изменение. Вскоре уже можно будет говорить о Европе. Начиная с XVI века перемены в хронотопе европейского Средиземноморья приобретают планетарный масштаб. Соответственно всякая попытка разграничения, всякая периодизация становится более рискованной, более трудной по мере того, как мы спускаемся по течению времени. Менее обоснованной? Конечно же нет! Ближайшая эпоха — это еще и время более плотной, более сложной, а значит, и более неровной человеческой реальности. Время смешений и пересечений.

Хотя развитие Европы эпохи Просвещения прекратилось почти сразу после того, как перестала существовать классическая Европа, само Просвещение еще догорало и видоизменялось до конца XVIII века. Оно продолжало существовать в лоне индустриальной революции, им же во многом и подготовленной. И разве даже сегодня все мы не являемся в большей или меньшей степени Aufklarer[1]? Вчера, по крайней мере, мы были ими. Согласно взгляду Вольтера, брошенному с Сириуса, тем наиболее заметным структурам, которые затрагивают лишь внешнюю оболочку вещей и дают свое имя различным ипостасям единой цивилизации, которую в соответствии с личными вкусами называют Возрождением, Европой барокко, классической Европой, Европой эпохи Просвещения, едва хватило времени, чтобы возникнуть и исчезнуть. Они неизбежно сталкивались. Они накладывались друг на друга. Барокко, как мы помним, охватывает Возрождение и классицизм, оно простирается далеко в XVIII век.

В конечном счете правомерен даже такой вопрос: безраздельно ли принадлежит эпохе Просвещения временной период в жизни Европы, который невозможно разделить между XVII веком, не сходившим со сцены до 1750 года, и началом великих революций — революции санкюлотов и революции машин? История строится на ключевых датах. Так, научная цивилизация XX века держится в том числе на предприятии пятисот умов, сумевших между 1620 и 1650 годами соединить в рамках новой системы идейные течения двух тысячелетий и привести в движение, как выражаются наши физики, «критическую массу революции» в области мысли. Между 1620 и 1650 годами формулы Галилея и Декарта необратимо утверждают примат математики в сфере познания, иными словами, математизацию наблюдаемого устройства мира. В другой работе мы говорили, как и почему это произошло. Эволюция математической мысли, сделавшая возможным переход от алгебры к анализу, озарения Декарта, гениальные, неточные, источник будущих трудностей и немедленной пользы, а именно сведения материи к пространству, отделение познающего разума от предмета познания в итоге, с учетом благоприятной социальной структуры, привели к тому, что можно назвать европейским чудом научной мысли.

С той поры все управляется этим подлинным началом. Тридцать лет, 1620–1650 годы, время одной организации, несколько сот буржуа, дворян, военных, близких к строгой дисциплине торговли, освобожденных рентой и государством от заботы о хлебе насущном. Европейское чудо механистической революции — если быть точным, вторая четверть XVII века — отныне становится главнейшим фактором всякой периодизации. Вот то трудное время, на основе которого цивилизация классической Европы организует свои идеи. Вот тот временной рубеж, с которого берут свое начало Европа эпохи Просвещения (не отдавая себе в том отчета) и даже научная цивилизация XX века — может быть, и косвенно, но столь же несомненно.

Вчера Александр Куаре, сегодня Георг Гусдорф и Серж Московичи подтверждают эту очевидную преемственность: «Изменения в технике — детище нового взгляда на мир». «Современные понятия расширения и развития представляют собой далекий отголосок коренного изменения образа мира и образа человека, решающего достижения века механицизма». Не будем отрицать очевидное. Восемнадцатый век находится как раз на переднем крае галилеевской революции. Как оспаривать преемственность, на которую притязали все вожди Просвещения — от Вольтера до д’Аламбера и от Лейбница до Канта? Но не грозит ли в таком случае Европе эпохи Просвещения растворение в классической Европе-2? Цивилизация XVIII века вполне оригинальна. Мы ничего не потеряем, определив ее точное место в историческом процессе. У Европы эпохи Просвещения свои ключевые периоды — как в сфере идей, так и в сфере вещей.

Во-первых, 1680–1715 годы. Некогда Поль Азар нашел удачную формулу: кризис европейского сознания. В сфере идей кризис сознания в общих чертах соответствует возникновению сомнений в необходимости предосторожностей, отрицанию того, что я предложил называть закрытой сферой дискурса. Декарт, как мы помним, сознательно выводил за пределы новой методологии вопросы политики и религии, связь с Богом и связь с городским человеком. Благоразумный подход, которому некоторые следовали, я думаю, вполне отдавая себе отчет относительно этапов, границ, степени сложности. Таким образом, Декарт исходил из идеи сохранения двух закрытых сфер: сферы Откровения и сферы традиционной социальной иерархии и передачи власти. Если не считать Спинозы, вопрос о распределении благ не затрагивался первым поколением философов-механицистов. С наступлением 1680-х годов этот барьер был разрушен. Методы механистического исследования природы внезапно распространяются на закрытые сферы. Этап 1680–1715 годов: естественная религия, первое проявление общественных наук и, больше того, требование a priori рациональных действий в политике. В сфере соотношения человека и пространства поколение кризиса сознания — это поколение перемен. Присоединение дунайской Европы знаменует собой переход от малой Европы к большой, который будет остановлен век спустя; возобновляется продвижение европейцев вглубь американского континента.

Второй ключевой период — 1730–1770 годы, vital revolution (революция в естественном движении населения). В Европе эпохи Просвещения население растет в таком темпе, что почти повсеместно за два поколения увеличивается вдвое. Внутри этой человеческой массы, с этих пор день ото дня все более плодовитой, назревают перемены. Цивилизация смешивается с использованием письменного языка. Две границы разделяют человеческое сообщество на три в высшей степени неравных слоя: это те, кто читает на латыни, те, кто свободно читает на национальных языках, и девять десятых (чуть меньше на западе, гораздо больше на востоке), для которых передача знания, восприятие того, что уже является скорее не цивилизацией, но лишь культурой, осуществляется традиционными методами — словом и делом. Второй ключевой период — это еще и изменение этих границ. Первая стирается — латынь утрачивает свой статус, зато вторая укрепляется. Я буду стараться говорить о «новой границе» массовой грамотности или, точнее, о достижении уровня квалифицированного чтения частью населения (на западе уже довольно значительной). Эта «новая граница», активно сдвигавшаяся в направлении традиционного общества, была своего рода предвестником борьбы антропологов XX века за аккультурацию в Африке и Латинской Америке. Движение, начавшееся в Европе и завершающееся на наших глазах, с той поры перекинулось на другие континенты, где оно впервые привлекло внимание гуманитарной науки — дочери века Просвещения. И вот теперь письменная цивилизация, долгая диалектическая память о завоевательном сознании, черпает из необозримого океана традиционных культур. Ведь в Европе, строго говоря, именно Просвещение впервые увеличило вдесятеро число мыслящих людей.